Переводчик слово за словом повторял по-русски то, что говорил Асей.
— Кок говорит, что он не Асей, а Джимми, и просит это хорошенько запомнить! Он ничем не рисковал, когда, сидя на блоке, крепил строп за банку лодки. Там работали большие. А ты его разыскал и, сам рискуя свалиться в бездну и погибнуть, спас его. Джимми завтра же готов кинуться в море с дамбы, — пусть даже акулы ходят будь хоть шторм со снегом, — лишь бы дать тебе случай его спасти. Идет?
— Идет! — сказал Койзмэн. — Ол райт! Только бы немного ветру припало. А вода ничего, я вижу, тут, теплая — парни-то даве купались… И скажи ему, что я тоже не Койзмэн, а Кузьма… ну, пусть Кузя, что ли.
И снова смех, когда рабочие услышали от переводчика о том, что Койзмэн на все готов.
— Ну вот что, мальцы, — сказал рабочий Кузьме, — пойдемте. Хоть и светло, а время позднее. Вам надо вымыться и спать.
Провожаемые рукоплесканиями и криками привета, Кузьма и Джимми с переводчиком покинули кафе и невдалеке снова вошли в дом, над входом в который Кузьма прочел:
— НОТЕГ. Только «гы» зачем-то перевернули. Чудной народ!
— Это не «гы», а «эль», — поправил переводчик. — А написано «отель»…
— А! «Отель для приезжающих» значит. Это я в Архангельске видал. Номера? Ладно.
— Это гостиница нашего союза. Ты видел внизу в вестибюле красное знамя?..
— Как же. Нас, брат, этим не удивишь. А тебя как звать? Ты кто?
— Здесь меня зовут Стэффен, а дома звали Степан. Я секретарь рабочего союза.
— Значит, товарищ Степан. А меня, слыхал. — Кузьма. Будем знакомы. Ну, показывай, где нам места: спать хочется люто.
Кок Джимми тоже болтал без умолку. Стэффен едва успевал отвечать им обоим. Когда ребята вымылись, он ввел их в небольшую комнатку с окном на ту зеленую площадку, где стоит высокий дом, а посреди зеленого круга на высокой мачте флаг. В комнате две кровати. Стэффен собрался уходить.
— Постой, товарищ Степан! Ты мне напоследок скажи, зачем у вас городовихи — бабы?..
— Какие городовихи, товарищ Кузьма?
— А в картузах с ербом? Давеча чуть-чуть не сцапали, кабы только не ребята!
— А! Это — не городовихи. Это — «Армия Спасения». Ее основал один английский генерал Бутс. Он проповедывал трезвую жизнь, воздержание от скверных слов, мир — что-то в роде Льва Толстого. И все это с барабаном, с флагами, в мундирах. Пренелепая штука: вообразить Толстого с барабаном, а им не кажется смешно. Пьяного с улицы подберут, малышу нос утрут и непременно всучат свою спасительную книжку…
— Чудаки! А я думал — полиция. А полиция у вас есть?
— Вот видишь, в этом доме живет ленсман. Он ученый — энтомолог. Козявок собирает. Все в землю смотрит. Я думаю, если б мы вместо этого флага подняли свое знамя, так он не скоро заметит… Он все: и судья, и полиция, и начальник таможни, и почтмейстер. Больше никого нет. Только мы.
— Чудно. Да ты погоди. Спроси-ка у Джимми, не надо ли ему чего. А то мы спать долго будем — разговаривать-то не придется… А завтра у нас делов много…
— Какие же дела?
— А как же. В Англию теперь будем перебираться. Так что ли, Асейка?
Джимми что-то оживленно заговорил, схватив за руки Стэффена. Кузьма услышал слово «Москов» и хлопнул себя по бокам:
— Опять «Москов»! Ну, и упрямая нация; свое заладил. Растолкуй ему, товарищ Степан, что никак ему в Москов нельзя.
— Почему?
— Да вить они все белогвардейцы-англичаньё. Чего они у нас на Мурмане творили! Ты постращай его. Чека, мол, чуть чего и — к стенке! Да скажи, чтобы меня слушался во всем.
Стэффен передал Джимми то, что говорил Кузьма. Кок сердито пробормотал что-то и стал, раздеваясь, срывать с себя одежду.
— Чего это он? — спросил Кузьма.
— Он говорит, что чем угодно тебе докажет и не уступит ни в чем. Он обижен…
— Докажет? Хм! Обижен. Хм! Ладно.
— Спокойной ночи.
— До увиданья! Ты завтра к нам поране приходи, а то я без тебя пропаду с этим окоёмом. — Кузьма кивнул на Джимми.
Стэффен кивнул и ушел.
Редчайший экземпляр
Кок Джимми разделся и юркнул под одеяло. Зуёк Кузьма стащил с ног сапоги, оглядел их, покачал грустно головой и спрятал подальше под кровать. Потом снял с подушки наволочку и с постели простыню и аккуратно сложил в столик. Кок в изумлении приподнялся.
— Ты чего? — огрызнулся на него Кузьма, — знаю, что делаю… Еще замараешь — потом отвечай. Чистяки какие! И Степан тоже: в манишке, галстух. Ох-хо!
Кок повалился на постель и натянул на голову одеяло и тихо хохотал, дрыгая ногами. Зуёк тоже улегся. Ему не спалось: переучился. В окно глядел стеклянный свет полуночи. На флагштоке тихо плескался флаг — красный с белым крестом. Кузьма подошел к окну и, сев на стул, долго глядел на улицу. Он увидал, что из стеклянной двери дома ленсмана вышел седой старик в больших очках; через плечо у него висела на ремне зеленая жестяная лядунка, а в руке на длинной палочке сачок из кисеи. У старика на голове широко полая клеенчатая шляпа стеклом поблескивает. Старик сошел на луг и, нагибаясь к траве, следит за кем-то. Вот он махнул сачком, побежал, махнул и снова промахнулся; выбежал за изгородь и побежал по улице, махая своим снарядом за мотыльком, должно быть, и пропал за углом… И никого на улице, налитой стеклянным студнем ночи. Бессонно и белесо смотрят окна домов и витрины магазинов. За цельным стеклом — большая кукла: барыня в черном кружевном платье застыла тоже и недвижно смотрит на улицу стеклянными глазами. Кузьма прислушался. Тишина. Кок Асей не дышит. Койзмэну стало страшно. Уж не умер ли кок? Кузьма сдернул с кока одеяло. Тот, изумленный, смотрит. Кузьма подает ему штаны: