О, нищета! Я плачу, но не могу ни о чём думать. У меня нет слов. Улетай всё дымом в трубу. Ничего не буду записывать. Ничего не знаю и не хочу знать. Нет ничего достойного. Или наоборот — всё подряд. Нет никакого различия на важное и ничтожное. Так пусть всё летит и забывается. Это нормально. Даже лучше, чем если б что-то застревало.
Поймаем козу — сделаем азу. Поймаем овцу — сделаем мацу. Не морочь мне голову. Час просидела в поликлинике, но я ехала в церковь. Я получила сегодня письмо от папы, полное тревог и волнений. Я получила сегодня от папы душераздирающее письмо. Я как-то стелю газетку на стол. Записать, что ли? Ну конечно. Майками протирать чужими. Совсем не уважаешь моё тело. Как помойка какая-то. Воровка никогда не станет прачкой. Трусами ничего не вытирал? Раздеться пришлось совсем — ради какого-то слабого поцелуйчика, равнодушного. Десятка два родинок-отчизнок. Образовались вместо загара, да так и остались. Это еврейские веснушки. Лётчик Бабушкин совершил вынужденную посадку на аэродроме Внуково. Как Матиас Руст. Смотри: у Германии орёл держит в руках серп и молот. Точно не знаю, но где-то начало 20-х годов. Пора бы уже поторапливаться. А наш орёл ничего не держит. Наш мальчик терпит. Ну-ка давай сразу выпьем, чтоб не отказывать себе в добром здравии.
Я просто ему пообещал на эти темы при нём больше не разговаривать. Не хочу больше возникать. Идея проста. Но люди настолько погрязли. Что произойдёт в этот момент, я не знаю, честно тебе скажу. Господь — не фраер, как говорят. Он ничего никому не скажет. Просто люди не влезают в это — и правильно, может быть, делают, кстати сказать. А надо как-то себя совокуплять. И рад бы с тобой поспорить, но слишком плотно шею мою обжимает этот зелёный шарф. Мне кажется, это единственная вещь. Да, конечно. Одна из единственных. Шарм. У меня тоже шарф — но бежевый. Тебе идёт. Тебе сидит. А те дорогие. Чёрт их знает. И потом они без конца кончаются. Покупаешь — выбрасываешь, покупаешь — выбрасываешь. Эти хоть иногда пишут время от времени, потом перестают.
Какой-то пьяный человек доказывал, что грех смеяться там, где нам всем не смешно. Даже Гоголь лил невидимые слёзы. Лишь ворона порой прокричит о былом. Тоже мне — кара Господня! Растревожит сердце. Мне вспоминается карась. По пьяни мужики, смеясь. Ну, давай выпьем. Виски, да ещё что-то. Да, было, было…
Цель близка, о, сограждане, очень близка! Все поёжились, как от мороза. Ты знаешь, что тост — он сбивает разговор, сбивает тебя самого с мысли. Прокурор о родине, кок о кокотках. Он при ордене. Она — плутовка в колготках. Шарм. У меня нет такой мечты, я не могу соответствовать. Разглядывая его товарный знак. Только оголи пред ним ножку, он тут же узяпит. Не хочет уходить. Не мытьём — так кнутом и пряником. [Модем с мёдом]. У нас система штрафов. Нет, это мне не подходит. Я сам готов штрафовать кого угодно, лишь бы деньжат надыбать.
Нищета тщетна. Что дальше? Никто ничему меня не научил зарабатывать. Так и живу понемногу. Более менее, — или, Светочь, ты более менее залезешь в долги. Это нормально. Не морочь мне голову. Болят зубы — и вся челюсть. Неправильно выдернули. Это ужасно. Будут гулять, пьянствовать, упиваться, нас с тобою и не вспомнят. Никакая Ольга Рейх не спросит: а где, мол, Байтов и Света? Сами виноваты: скисли. Энергетики мало. Да к тому же низкий гемоглобин. Нет денег. Но Хейдиз-то кропотливая, — вот молодец. Как это говорится? — кто на слуху, тот и ху-ху.
Старик Хвостенко сидит на фотографии, свесив руку на гитару. Перед носом микрофон. Но он смотрит в сторону. Глаза умные. Какие у нас преимущества перед покойниками? Есть. Но у них тоже есть свои. Всякий статус по-своему уважаем. Поэты бывают лишь двух видов: молодые и мёртвые. Нельзя полностью сравнивать музыканта с поэтом. Меня иногда это начинает бесить. Ну, потому что он относится по-другому к игре слов. Кто-то присутствовал при смерти Леонардо да Винчи. Он умирал же во Франции. Какой-то обожатель его, меценат, — он это описывает. Ну, там приукрашено. Мне было тогда двадцать с чем-то лет. Он умирал очень плохо. Как мне сдаётся, важен дух: что́ ты делаешь. Я думаю, и в нашей жизни есть суть, а не размеры этой сути. Почему одиночество называют «гордым»? Полковнику никто не пишет.