Адам скучал по Хассу. За те полгода, что они были вместе, он успел привязаться к нему всей душой, и пусть ангел осторожно рассказал о влиянии архангельской благодати на восприятие, Адам все равно считал Хассалеха своим другом. Язва знала про Хасса, он рассказал ей и показал единственный рисунок, на котором Хасс нарисовал автопортрет перьевой ручкой на уроке алхимии.
— Он похож на ту женщину из ада, — сказала она, рассматривая лицо на тетрадном листе. — Иногда мне кажется, что это все нам приснилось, но потом происходит что-то, что доказывает, что это все было. И ты волшебник, и Кроули, и Азирафаэль… кстати, они придут на нашу свадьбу?
— Я позову, — пообещал Адам и теперь методично спаивал Кроули, прежде чем озвучить приглашение. Азирафаэль и так согласится.
За соседним столиком сидели трое детей из семьи Уизли со своим отцом: младший как раз сдал последний экзамен, и теперь Рон, старающийся изо всех сил быть примерным отцом, позвал всю семью отпраздновать. Его семье последние несколько лет сопутствовала необыкновенная удача: он не знал, что это Азирафаэль терзался чувством вины и пытался хоть как-то облегчить судьбу детей, которые потеряли мать по, как он считал, его вине. Гермиона умерла в тот день, когда Хастур стал человеком, и поглощенные им и Вельзевул души разлетелись, устроив обвал баз данных в обеих канцеляриях. Уриэль спустя несколько недель отправила Азирафаэлю сообщение, где рассказала, что душа Гермионы Уизли добралась до Небес, и за жертву свою она получит вознаграждение. Адам знал теперь и об этом: Кроули не скрывал от него и не уходил от прямых вопросов, поэтому когда он спросил о Гермионе, он честно все рассказал.
— Я пойму, если ты не захочешь больше меня видеть, — сразу после этого сказал Азирафаэль, тоже внимательно слушавший повесть демона о тех событиях и пытаясь понять, как он их видел. — Пусть косвенно, но я один виноват в ее смерти.
— Что за глупости ты говоришь, — отмахнулся Адам. — Ты не виноват, но все равно все делаешь для ее семьи, а сама она в раю.
Но после того, как узнал, он сам стал покровительствовать ее детям, а внимание со стороны самого популярного студента факультета Слизерин избавило их от любых возможных проблем во время обучения.
Кроули снова неодобрительно посмотрел на кольцо для помолвки на пальце бывшего Антихриста, но отпил из бутылки и промолчал. Он понимал, куда торопится Адам: пусть он отказался от родства с Люцифером, пусть и Вельзевул уже нет, владыкой ада стала Дагон, но он все равно спешит, отчаянно спешит жить, словно ему и правда отмерено всего тридцать с небольшим, и перебороть этот глубинный страх он не в силах.
И даже сказать ему нечего. Пусть вновь завертелось нескончаемое колесо, но камни разбросаны, мозаика рассыпана, и даже если вновь собрать, не будет прежнего узора.
***
Австралия — художник, по локти в черной краске, замер перед только что дописанной картиной, глядя в глаза нарисованному им демону, который выбирался из вулкана, волоча горящие переломанные крылья. Ему плохо, он не спал четыре дня, прорисовывая каждый ожог, каждую каплю крови, брызги лавы, ему казалось, что если он не уделит внимание каждой детали, это станет неправдой.
Хлопает дверь мастерской, и художник ложится перед своей картиной, которая сделает его знаменитым на весь мир, и засыпает и привычно видит во сне бездну без света и воздуха и радостно погружается в первозданный хаос. Может быть, там его память?
— Это… это же шедевр, лучшая твоя картина… — эксперт, много месяцев желавший взглянуть на то, что же творит пусть начинающий, но уже известный по всему континенту художник, в восторге рассматривает картину, потом переводит взгляд на самого автора, который лежит на пыльном полу, раскинув по доскам выгоревшие до белизны волосы, заплетенные теперь в растрепанную косу: после выхода из больницы его не стригли, и он совсем оброс. Руки в черной краске, на скуле полоска, видимо, забылся и поправил волосы. Эксперт думает, что он сам как демон, выбравшийся непонятно из какой преисподней, и звонит фотографу: кому-то пора становиться знаменитым.
Африка — на снег Килиманджаро падает альпинист, отстегивает рюкзак и начинает валяться в снегу, радуясь холоду как ребенок.
— Ты как маленький! — кричат ему снизу друзья на африкаанс, но он приподнимается и показывает им язык. — Еще ангела сделай, Гейб!
— И сделаю, — фыркает он в ответ и, перевернувшись на спину, раскидывает руки в стороны, глядя в нестерпимо яркое небо сапфировыми глазами. Это его первое восхождение после тяжелой травмы и обморожения, он решил сделать его в Африке, как ему сказали, на его родном континенте.
Его спутники запускают дрон, с которого снимают весь растянувшийся по тропе отряд. Габриэль всегда впереди, несмотря на предостережения врачей и друзей: он знает, что с ним ничего не может случиться, и мысль о том, что холод и высота способны причинить ему вред, кажется ему абсурдной, а когда ему напоминают, что это уже случилось, отмахивается и повторяет, что дважды в одну реку не войдешь.
Америка — в прозрачном лифте девушка смотрит на экран мобильного телефона, поправляет воротник строгого платья. Лифт останавливается, в него заходят двое мужчин.
— Извините, в модельное агентство? — спрашивает один из них, готовясь нажать кнопку шестнадцатого этажа.
— Нет, я выше этого, — с улыбкой отвечает девушка и едет на двадцать второй, где направляется в свой кабинет: ведущий финансовый аналитик одного из крупнейших банков, настоящая акула, правду говорят, что незаменимого сотрудника примут с любыми недостатками, особенно с такой мелочью, как амнезия, касающаяся детских воспоминаний. Врачи же гарантируют, повторений не будет, и Майкл полностью полагается на практически безграничные возможности собственного разума. Она видит людей насквозь, а бизнес — это в первую очередь люди, и владельцы других банков записываются к ней на деловой завтрак чуть ли не за полгода. За глаза Майкл называют Карой Господней из-за беспощадности и граничащей с грубостью резкости, но приговоры она читает мягким бархатным голосом, и потому появляется второе прозвище: железный кулак в бархатной перчатке.
Европа — и как она все успевает? Невысокая хрупкая девушка, которую и от парня с первого взгляда не отличишь из-за короткой стрижки и фигуры, сошла с трибуны, глянула на часы и, даже не дождавшись, пока стихнут адресованные ей аплодисменты, вышла из конференц-зала. Она врач, ей некогда развлекать аудиторию, говоря о своих успехах, лучше она будет их показывать делом. Потеряв собственного ребенка, она решила сделать все, чтобы больше этого горя никто не познал, потому и открыла столько способов спасения. И пускай за спиной шепчутся, что это лишь потому, что она пытается заглушить боль — все бы так спасались от своего прошлого — она лишь сама может сказать, что это все не потому, что она помнит. Она не помнит практически ничего, психотерапевт твердит, что ее разум так защищается от боли, но делает все во имя того, кто точно был, существовал и любил ее.
— Черт в юбке, — смеются коллеги, когда она выскакивает из операционной, падает на каталку и спит, пока ее везут к следующей. Хирург носит футболку с иконой Мадонны, потому что так ей кажется, будто это ее руки обнимают ребенка на ее груди.
***
По залитой солнцем улице неспешно шел высокий мужчина, чья внешность и образ притягивали взгляды, но одновременно отталкивали, как отталкивает убийца в фильме, о котором уже известно зрителям, но не другим героям. При первом взгляде на него казалось, что это военный; впечатление усугубляли выцветшие камуфляжные штаны, заправленные в высокие шнурованные ботинки. Он, несмотря на тепло, кутался в плащ тревожно-желтого цвета, казавшийся пыльным. Но если бы он с кем-то заговорил, американцы, окружавшие его, сразу бы понимающе кивнули — австралиец, и сильный акцент выдает его не меньше, чем внешний вид и нарочитая медлительность в центре мегаполиса.
Майкл выбежала из офиса, глядя на часы — вечно пунктуальная до педантичности, она, если дело касалось личной жизни, снова опаздывала, всегда опаздывала, словно что-то мешало ей ходить на свидания. Психолог, пытавшийся справиться с последствиями ее странного психического расстройства, говорил, что именно так выражается ее нервозность и нежелание заводить отношения: она же не знает, что было у нее в прошлом, да и было ли там что-то, кроме бесконечных больниц; можно сказать, она только начала жить. Она спорхнула по лестнице, едва касаясь ступенек, выдернула из кармана телефон на ходу, готовясь уже писать сообщение с извинениями перед тем, с кем должна была встретиться через две минуты, заметила, что, кажется, развязался шнурок, значит, она потеряет еще минуту, и… Она вскинула взгляд и замерла.