Именно поэтому Омелин появлялся там крайне редко, работы для него не было. Не то, что на других участках. Лёгкая пехота на левом фланге держалась крепко, отбиваясь от вражеских гренадер, однако рядом с ними дрались с усачами в митрах и солдаты самых обычных полков, состоящие процентов на тридцать из необстрелянных новичков, ещё ни в едином сражении не участвовавших. Именно они и дрогнули, стоявшие в третьей шеренге солдаты заозирались, опустили мушкеты, решая, бежать или нет. В такой момент добежал к ним Омелин, ухватил одного за плечо, развернул, крикнул что-то в самое ухо, следом ещё одного, третьего. Спутники комиссара также старались вовсю, кричали, грозили шашками и пистолетами. И ослабшие духом возвращались в строй, раздумывавшие бежать или не бежать, понимали, что если всё же покинут строй, им всё равно не жить, а значит, лучше умереть в бою, нежели от пули или клинка комиссара.
Выправив положение на левом фланге, Омелин уже бежит в центр. Закрепившиеся на валу суворовские егеря, ведя прицельную стрельбу, выбили многих командиров и комиссаров, полки центра остались почти без ком— и политсостава. Значит, придётся остаться здесь, приглядеться к младшим командирам, быстро назначить их на роты и батальоны, и всё это прямо в бою, под пулями вражеских егерей. Омелин с отрядом вихрем ворвался в схватку позиций центра армии. Встал на место бригадного комиссара, чьё тело лежало у его ног, вскинул наспех заряженный прямо на ходу пистолет, выстрелил в ближайшего суворовца, взялся за шашку. Он отчаянно рубился, нанося и отбивая удары, но при этом в краткие секунды передышки крутил головой, высматривая подходящие кандидатуры на должности командиров рот и батальонов. Словно сама судьба хранила Омелина — его не брали ни штыки, ни шпаги, ни пули егерей. Раз с его головы сорвало фуражку, комиссар даже не заметил этого. В другой штык распорол куртку на боку, на палец левее — и пятьдесят сантиметров стали вонзились бы ему в печень, комиссар хоть бы руку приложил к возможной ране. В третий — на него налетел особо ретивый поручик в белом мундире добровольца со шпагой в руках, удар, другой, третий, поручик падает, а комиссар уже присматривается к молоденькому старшему лейтенанту. Тот срывает горло, пытаясь организовать солдат, и это у него вполне неплохо выходит.
Едва Омелин управился с недостатком комсостава в центре, как к нему примчался на взмыленной лошади драгун в порванной в нескольких местах и залитой кровью шинели. Спрыгнув, он козырнул комиссару, фуражка крепко держалась на ремешке, несколько мешавшем ему говорить.
— Командарм Забелин докладывает, — сказал он, — что долго нам не продержаться. Добровольцы и суворовцы давят всё сильней, а за спинами их стоит третий эшелон свежих всадников, они готовятся ударить нам во фланг и тыл.
— Ясно, — кивнул Омелин. — Возвращайтесь и передайте командарму, надо держаться, сколько может. А как только за вашими спинами выставят каре, отступайте, но организованно, без паники.
— Есть, — снова козырнул драгун, вскочил в седло и умчался.
— Комкора Косухина ко мне, — приказал Омелин, не собиравшийся отходить в тыл, особенно в такой момент. Хотя до тыла этого было шагов с полсотни, не больше.
— Товарищ комиссар, — обратился к нему комкор Косухин, прозванный в армии Ударным комкором. Он подбежал к Омелину спустя каких-то пять минут.
— Бери все три ударных батальона резерва и ставь их в каре на правом фланге. Я тебе Кондакова дам, он — лучший из моих комиссаров, — приказал Омелин. — Драгуны сделали всё, что могли, теперь твоя очередь. Вы должны остановить вражескую кавалерию.
— Есть, — козырнул комкор и умчался, придерживая правой рукой фуражку, а левой — шашку.
И вот уже бьют барабаны тремя колоннами краснознамённые ударные батальоны — пугачёвская гвардия — быстрым шагом направились на правый фланг. Они выстроились тремя каре почти за спинами у дерущихся с врагом рабочих драгун. Эти людские крепости должны остановить атаку третьего эшелона вражеской кавалерии, не дать зайти им во фланг и тыл шеренгам пехоты.
Когда рабочие драгуны прогнулись и подались назад, мне показалось, что всё, вот она — победа. Сейчас атакуем вражескую пехоту, пугачёвцы побегут под натиском всех трёх эшелонов кавалерии, а мы станем рубить их с седла, мстя за Арзамас, Сакмарский городок и всю эту проклятую богом войну, которая у всех уже в печёнках сидит. Но не тут то было. Рабочие драгуны развернули коней и поскакали прочь, организованно, без паники, прямо через строящихся в батальонные каре пугачёвских гренадер. Похоже, этот маневр ими отработан и весьма неплохо. Лишь несколько человек падают, сбитые драгунским конями.
И тут же команда труб — уступить дорогу третьему эшелону. Дёргаю повод, уводя коня в сторону, с дороги набирающих разгон кавалеристов. Во главе их скачут кирасиры на отдохнувших конях. Они набирают разгон — и врезаются в крепости каре. За ними несутся свежие драгунские полки третьего эшелона. Гренадеры повстанцев дают залп, двумя фасами, так как каре обращены к нам, так сказать, углом. Грамотный ход. Палаши обрушиваются на головы бунтовщиков, кони сбивают их грудью, но построение каре слишком тесное и смерть одного человека ничего не решает. На его место тут же становится новый. И они тычут штыками, раня людей и лошадей, третья шеренга без устали палит из мушкетов, так что каре постоянно окутано дымом.
Приходит и наш черёд, без разгона врезались мы в угол каре, ударили в палаши. Я снова раз за разом толкаю коня каблуками, бью палашом по головам и плечам, стараясь вклиниться в плотный строй пугачёвцев. Теснота страшная, куда хуже, чем в конной схватке, отовсюду так и норовят пырнуть штыком или ударил прикладом, пули летят неточно, в основном свистят где-то над головой, но сам свист их раздражает. Кажется, сейчас случайно ли попадёт такая в лоб или же возьмёт какой пугачёвец прицел получше — и свалюсь я с коня остывающим трупом. А после даже понять нельзя будет я это или другой драгун доброволец, да и то если от мундира хоть лоскут останется. Видал я несколько раз людей растоптанных конями, не хотелось бы так закончить свой путь.
— Прорываться! — кричит наш полковник, командующий вторым эшелоном. — Не топтаться здесь! В прорыв! Между каре! Вперёд! Все вперёд!
Его приказам вторят трубы, полковые, эскадронные. И мы рвёмся вперёд. Рубим направо и налево палашами, отчаянно шпорим коней — я толкаю каблуками, — но толку с этого мало. Над каре вьются красные знамёна, значит, противостоит нам элита вражеских войск, гвардейские гренадеры. И ведь, в отличие от нынешней нашей гвардии, они в столица не торчат и офицеры их водку с винами не хлещут почём зря. Нет, это настоящие ветераны, некоторые из них прошли всю эту войну едва не с самого начала. Они дрались жестоко и умело, стреляли хоть не метко, зато часто. И потому особых надежд прорваться через их каре не было. Но мы старались изо всех сил, видит бог, чего нам стоило. Сколько жизней положили мы в той схватке — представить страшно. Вот только если бы мы не рвались мы тогда через штыки гренадер, не удалось бы нам сокрушить их. Нам отдали заведомо едва ли не самоубийственный приказ, чтобы мы в отчаянной схватке, не топчась на месте, как можно скорее уничтожили возможно большее число вражеской пехоты, оставив тем самым фланг и тыл противника без защиты. И мы с этой задачей справлялись.
Ударный комкор Косухин стоял посреди людской крепости, образованной батальонными каре. Он почти не принимал участия в баталии. Командовать смысла не было, солдаты и младшие командиры отлично справлялись, даже старшему комсоставу было нечего делать. И они вставали в ряды каре, стреляя из мушкетов, словно простые красноармейцы, ведь все они вышли из рядовых и умели обращаться с ружьями довольно хорошо. Комкор смотрел на тающие, словно кусок сахара в стакане чая, квадраты каре, на падающих под копыта вражеских коней людей в серых шинелях, на тех, кто вставал на их место, когда на секунду, когда на куда большее время, однако неизменно падали и они. Его красноармейцы ударных батальонов, гренадеры, умирали, а он, их отец-командир, стоял в центре людской крепости и глядел на это. Не было у него права встать в один ряд с ними, ведь он уже представитель высшего комсостава и своей жизнью и смертью вольно распоряжаться не мог. Он должен пережить неизбежную гибель большей части его красноармейцев, а когда те дрогнут или же придёт приказ от Омелина, отвести их в тыл. Для переформирования и принятия на себя нового удара пехоты или кавалерии противника. Главное, не допустить паники, не дать солдатам побежать, спасти наибольшее число их.