На кораблях возбуждение падало. Свежее мясо и рыба, выменянные у туземцев, кончились быстро: мы не имели возможности ничего ни засолить из-за отсутствия соли, ни закоптить на простейших жаровнях. Летний зной в два-три дня сгноил то, что не успели съесть. Пришлось вновь приниматься за взятые продукты. Опять пополз шепоток о том, что Магеллан нарочно погрузил недоброкачественную муку, прогорклое масло и кислое вино. Испанские капитаны, бывало, выискивали в трюмах самую испорченную снедь и, выдавая ее боцману, бормотали:
— Армада вымрет. Уже зачервивела мука, нам не хватит ее даже на обратный путь, а мы уходим все дальше… Нас, видно, хотят погубить…
Томила жара. Незнакомые созвездия пугали людей: непонятно где находится армада. Берег отодвигался назад однообразной зеленой каймой — без расщелины, без просвета.
11 января 1520 года впередсмотрящий закричал: «Смотрите!»
Берег круто повернул на запад. «Пролив! Пролив!» — радостно восклицали матросы. А может быть, бухта? На «Сант-Яго» подняли флаги и ударили из бомбарды. Шлюпки капитанов неслись к «Тринидаду».
Магеллан стоял на корме.
— Это пролив, сеньор командор? — сухими губами спросил я, вскочив на надстройку.
Он повернулся ко мне. У него было очень напряженное, будто недоумевающее выражение лица, пустой, ушедший в себя взгляд. Магеллан слегка сморщился, как делают задумавшиеся люди, стараясь услышать и понять чужой вопрос, пропущенный мимо ушей. Губы его чуть шевельнулись, и я скорее увидел, чем услышал ответ:
— Не знаю. — И, забыв обо мне, командор пошел навстречу капитанам, поднимающимся на борт.
Мне было горько и стыдно. Магеллан выдал себя: он не знал, где пролив! Я не понимал, как должно мне поступить. Неужели уверенность командора — всего лишь маска, скрывавшая лицо авантюриста, готового на ложь и клятвопреступление, лишь бы получить в свое распоряжение корабли и людей? В таком случае прав был Альвареш, представитель короля Мануэла, и мой долг бороться за то, чтобы армада повернула домой, не успев натворить бед.
Но, может быть, я что-то не понимаю?
А если Магеллан — мечтатель, искренне поверивший в собственные вымыслы о проливе, — такие люди тоже бывают? И в этом случае он опасен. Как истый фанатик, Магеллан, не сворачивая, заведет армаду столь далеко, что она не сумеет вернуться и безвестно погибнет среди безбрежного и пустынного океана. Однако мозг мой немедленно выдвигал возражения. Где это я видел мечтателя, такого дотошного в мелочах, предусмотрительного и осторожного в поступках? Я вспомнил, как Магеллан стряхивал муку с блузы на набережной Севильи, — хорош мечтатель! Я вспомнил рассудительность командора в разговоре с Карвайо — ничего себе фантазер! Нет, концы с концами у меня никак не сходились…
Жизнь армады шла своим чередом. К общему разочарованию, быстро установили, что нашли не пролив, а устье некоей гигантской реки[42]. Армада стала на якорь напротив самого большого из холмов на берегу. Холм получил имя «Монте Види» — «Видный издали»[43]. Магеллан отправил «Сант-Яго» вверх по реке, а сам на «Сан-Антонио» пошел к южному ее берегу. Целые сутки плыл «Сан-Антонио» от северного берега до южного — такой широкой была река!
«Сант-Яго» долго не возвращался. В ожидании его армада заполняла бочки пресной водой, ловила рыбу. Вечерами матросы собирались в кружок, вспоминали Испанию, подолгу пели песни. Река изумляла людей. Откуда взялась такая лавина пресной воды? Какие чудовищные дожди должны были где-то пролиться; какие каскады извергнуть должны были подземные пресные моря, чтобы родилась эта прорва, этот изумляющий всех поток!
— Ну и страна! — говорили матросы. — Силы, родившие такую реку, — страшные силы. Мы перед ними слабы. Что-то они нам еще пошлют?
Туземцы не показывались. Лишь однажды ночью вахтенный «Консепсиона» разбудил капитана: к кораблю приплыл человек! Он привязал свою лодку к рулю и влез на палубу. Кесада обрадовался, подарил гостю красную рубашку и попытался знаками выведать: кто он, где его племя, что тут за места? Но ответы туземца были непонятны. Он не стал задерживаться и вскоре уплыл. Кесада уверял нас, что, увидев серебряную тарелку, туземец заулыбался и ткнул рукой на берег.
Дня через четыре из леса вышло много людей. Командор приказал матросам зазвать их на корабль, в крайнем случае одного-двух взять силой для расспроса. Но берег оказался топким, матросы в тяжелых доспехах вязли в трясине. И пока они выбирались на твердое место, туземцы скрылись. Люди вернулись грязные, усталые и злые. Кое-кто из них видел издалека на туземцах украшения, похожие на серебряные.
«Сант-Яго» возвратился на четырнадцатый день. Серрано сообщил, что поднялся высоко по реке, не обнаружив ничего интересного. Армада выбрала якоря.
Я днями не выходил из своей каюты и старался избегать командора. Трудности плавания утомили, по-видимому, мое тело, а смятение чувств, в котором я находился, помогло приходу болезни. Меня залихорадило. Ломило суставы, воспалилась кожа. Бросало то в жар, то в холод. Свирепая слабость свалила меня в постель, и были дни, когда Фернандо и Дуарте, ухаживавшие за мной, серьезно опасались за мою жизнь. Я бредил, звал матушку, молился и порой, к своему огорчению, ругался, да так, что Барбоза, по его словам, приходил в восторг и приглашал слушать других.
Меня мучили кошмары. То представлялось, как расступилось море и наши корабли проваливаются в пропасть, а со дна им навстречу тянутся извивающиеся лапы и кривляются оранжевые морды чудовищ. То вдруг бесконечно длинные ледяные змеи с квадратными глазами наползали на меня из тьмы.
Я пришел в себя глубокой ночью. Больные видения не совсем еще покинули мозг, причудливо смешиваясь с действительностью. В темной каюте раздавались негромкие голоса. Я слышал их словно через стену, и ослабленная мысль не вникала в значение слов. Потом стена как бы растаяла, звуки приблизились зазвучали отчетливо, и я вспомнил, чьи это голоса.
— Ему легче, — говорил Барбоза. — Сегодня был перелом. Парень крепкий, отойдет…
— Его болезнь расстроила меня, — сказал Магеллан. — В последнее время он сделался нелюдим. Видимо, утомился: он же первый раз в океане. А как наши испанцы, Дуарте?
— Кесада внушает матросам, что надо вернуться к той большой реке и искать там серебро, а не плыть невесть куда, на край света. Одним матросам говорят, что продуктов много, да ты не велишь давать, другим — наоборот: что еда на исходе, а ты это скрываешь от команды. Почти каждый день собираются у Картахены и шепчутся.
— Пролив впереди! — упрямо, словно не слушая его, сказал Магеллан. — Серрано писал, что где-то здесь. А реку обследовать нужно: будет легче тем, кто придет сюда.
— Серрано, Серрано… Неужели мы его увидим, Фернандо? Я никогда не верил, что сказки сбываются…
— Сказки не сбываются, Дуарте, Сбываются мечты… иногда… Все зависит от нас самих, шурин…
У меня на душе было спокойно и ровно. «Серрано? Он расскажет нам сказку, Серрано, — проносилось в мозгу. — Командор знает. Знает, но ищет. Ищет, но знает…»
Теплые душистые волны несли мою ладью к уютному, чистому домику, где с крыльца матушка ласково махала рукой. «Вот видишь, вот видишь, — говорила она, — все хорошо, все правильно». Я засыпал, засыпал, видения оставляли меня, звуки и цвета погасил властный благодетельный сон.
42
Как известно, это был залив — эстуарий реки Параны, носящий имя Ла-Плата, открытый испанским мореплавателем Хуаном Диасом де Солисом (1470–1516), искавшим в 1516 году проход в Южное море и погибшим на ее берегах в стычке с индейским племенем чарруа. Возможно, существует такое мнение, у берегов Ла-Платы побывал еще в 1502 году Америго Веспуччи. В честь погибшего открывателя Магеллан назвал Ла-Плату Рио де Солис (по другим источникам — река св. Христофора и река св. Марии).
И только через 6 лет, в 1526 году, итальянский мореплаватель, в то время находившийся на испанской службе, Себастьяно Кабото, или Габото (1474–1557), сын известного мореплавателя Джона (Джиованни) Кабота, даст месту его сегодняшнее имя — «Rio de la plata» — «река серебра» — за обилие серебряных вещей, увиденных им у жителей прибрежных селений.
43
Здесь расположена сейчас столица Уругвая, город Монтевидео, основанный испанцами в 1726 году и получивший пышное и длинное имя «город святого Филиппа при заливе Монтевидео». Существует и другая версия о происхождении имени города. Будто бы на первых испанских и португальских портуланах — картах береговых линий и прибрежных участков суши — горы, как ориентиры для судов, обозначались римскими цифрами с указанием западного или восточного направления, и название Монтевидео произошло от надписи на портулане, означавшем «шестая гора к западу» — «Monte VI de О», где «О» — первая буква слова «oeste» — «запад».