И все-таки нехорошим местом была эта бухта. Какие-то нездоровые испарения проникали в нее. Матросы заболевали. Семерых схоронили мы в прибрежной гальке, стараясь спрятать тела поглубже, ибо черные орлы собирались стаями вокруг могил и ждали, пока живые уйдут.
Армада так привыкла к безлюдью, что перестала выставлять караулы. Но вскоре после возвращения экипажа «Сант-Яго» на берегу появилось двое туземцев высочайшего роста. Один великан с гордой осанкой посыпал голову песком, приплясывал и пел. Второй молча стоял в стороне. Они были одеты в шкуры некоего животного и в сапоги из лисьего меха.
Магеллан решил, что туземец исполняет обряд миролюбия, и послал ему навстречу матроса, велев делать то же самое. Так они плясали, обсыпаясь песком, словно карнавальные шуты, причем матрос был по пояс гостю. Потом матрос стал знаками приглашать туземца в шлюпку. Тот боязливо взобрался в нее, и его доставили на «Тринидад». Магеллан дал ему связку бубенчиков, горсть бисера, гребенку и зеркальце. Великан глянул в него, и собственное лицо столь напугало туземца, что он отпрыгнул назад, сбив длинными ногами сразу четырех матросов. Командор расхохотался и дал этому племени название «большеногие». По-португальски «патагон» — значит «огромная нога», «ножища»[55]. Гостя свезли на берег вместе с подарками.
Второй патагонец, поняв, что беды от нас не ожидается, что-то крикнул, махнул рукой, и из-за холмов показались его соплеменники. Впереди шли мужчины. Они приплясывали и показывали на небо, давая понять, что мы явились оттуда. За ними двигались женщины, неся как угощение горшки с комковатой мукой и оружие мужчин: луки с тетивой из кишок животного — потолще струны лютни — и стрелы с каменными наконечниками. Третий ряд составляли юноши, ведущие на поводу несуразных зверей: голова и уши — как у мула, шея и туловище — как у верблюда, ноги — как у оленя, хвост — как у лошади[56]. Фернандо сказал мне, что такие звери уже появлялись в лагере и на них охотились.
В племени было восемнадцать человек: все рослые, сильные, красивые люди. Они расположились у лагеря и показали нам, как охотятся. Оказывается, юноши вели молодых зверей — это была приманка: взрослые животные тянулись на зов молодняка и попадали под луки охотников.
Ночью племя исчезло. Через неделю из кустов вышел новый туземец. Общительный, любопытный, он скоро освоился в армаде. Его выучили первым словам «Отче наш» и «Аве, Мария», окрестили, дали рубашку и штаны. Но и он вскоре исчез.
Всю зиму навещали нас добродушные гиганты, меняя убитых животных на безделушки. Двоих Магеллан решил взять с собой, рассчитывая, что они изучат испанский язык и в следующий раз будут нашими переводчиками. Силой, однако, не одолеть было могучих туземцев. Карвайо предложил хитрость, часто применяемую португальцами в Африке. Туземцам надавали столько подарков, что руки их переполнились. Тогда им показали ножные кандалы. Звяканье привело в восторг простодушных детей природы. Знаками Карвайо дал понять, что, поскольку руки патагонцев заняты, они могут надеть кольца кандалов на ноги и унести с собой. Туземцы радостно согласились. И через полминуты с горестными воплями катались по палубе, пытаясь освободить ноги. Один из них, плача и жалуясь, жестами объяснил командору, что невдалеке в кустах находится его горячо любимая жена, и раз уж его хотят взять на небо, то пусть и ее возьмут. Магеллан счел это справедливым и отправил Карвайо с отрядом на поиски. Однако другие великаны, видевшие с берега наше коварство, бежали. Карвайо с досады стрелял им вслед.
Месть не замедлила последовать.
Шел снег, было мглисто и знобко. Откуда-то со свистом принеслась тонкая короткая стрела и вонзилась матросу Диего Барасе выше колена. Он, ругаясь, сломал ее, вырвал и побежал догонять отряд. Вдруг зашатался, стал звать на помощь. Помощи не могло быть: яд, которым патагонцы смазывают стрелы, действовал молниеносно. Диего посинел, розовая пена выступила на губах, и он умер в судорогах. В холодных сумерках мечами вырывали ему могилу и насыпали сверху глыбы кремня, ибо черные орлы уже сидели вокруг.
Готовясь к отплытию, Магеллан назначил Серрано капитаном на «Консепсион», Барбозу на «Викторию». «Сан-Антонио» по-прежнему командовал Мескита, туда же перешел кормчий Иштебан Гомиш. Шел август, последний месяц южной зимы, но командор торопился покинуть всем надоевшую бухту.
12 августа он собрал совет капитанов.
— Прежде чем говорить мне и решать вам, выслушаем свидетелей, — предложил он.
Несколько матросов рассказали, что Картахена и священник Рейно призывали их к новому мятежу, обещая высокую награду.
— Капитаны! — спросил Магеллан, когда матросы вышли. — Какой участи заслуживают люди, которые единожды подняли мятеж и ладят его вторично?
— Смерти! — единогласно признали капитаны.
— Однажды данное мною слово изменено быть не может, — после раздумья сказал Магеллан. — Они сохранят жизнь. Но останутся здесь в бухте…
24 августа армада покинула бухту Сан-Хулиан. На островке посередине бухты сумрачно смотрели ей вслед Картахена и Рейно. Им сгрузили немного сухарей и вина. Последнее, что я видел, когда «Тринидад» сворачивал в открытое море, были их одинокие фигуры и прямоугольная виселица на холме, которая так и не понадобилась Магеллану.
Земля огней
Армада приплыла к реке Санта-Крус. Мы остановились на два месяца, чтобы закончить ремонт. Благо, что леса здесь хватало.
Первые дни зараза, вынесенная из роковой бухты, еще сказывалась. Не раз приспускались флаги армады, и матросы с молитвой отдавали морю очередного умершего. Но свежий весенний воздух, прекрасная вода Санта-Крус, богатая охота и рыбная ловля умиротворили болезни.
Магеллан сообщил экипажу свое решение: спускаться до семьдесят пятого градуса южной широты, и если пролива не обнаружится, то вернуться в Санта-Крус, произвести полный ремонт судов и идти на Молукки мимо мыса Доброй Надежды, огибая Африку, как португальцы.
— Вы всерьез допускаете такой исход, сеньор? — спросил я.
— Совершенно не допускаю, — рассеянно ответил командор. — Но это поможет матросам перенести новые разочарования, если они случатся.
— А они случатся, сеньор?
— Думаю, что нет. Однако не пытайте меня, Викорати. — Он дружелюбно, но твердо посмотрел мне в глаза. — Скоро вы все увидите сами.
— Скоро, командор?
— Да.
Текли будни плавания, в которые мы втянулись. Ход армады прерывался лишь для охоты за морским зверем и ловли рыбы. Люди били без счета тюленей, нелетающих гусей, птиц, собирали их яйца на берегу, ловили черепах, рыбу, беспрестанно забрасывая сети.
Командор разрешил свободным от вахты есть в любое время, и жаровни, не остывая, дымили на кораблях. Правда, муку для лепешек Магеллан выделял довольно скупо…
Очередной шторм заставил нас уйти подальше от берега, но, как только он окончился, Магеллан вернул армаду к земле. Я был рядом с ним, когда она возникла на горизонте, придвинулась в виде такой же травянистой равнины. До сих пор стоит у меня в глазах лицо командора, смотрящего вдаль: небольшие глаза сделались вдруг огромными, лицо явственно побелело, губы вытянулись в ниточку.
— Утес! — вскрикнул он и шагнул вперед.
Я всмотрелся. В море вдавался короткий мыс, и на нем виднелся низкий, но крутой холм. Наверху его чудом держалась на тонкой острой грани уродливая каменная глыба.
Возбуждение, охватившее обычно невозмутимого командора, было так заметно, что я на миг растерялся. Обжигающая мысль пронеслась в моей голове.
55
На самом деле жители этой страны (с тех пор — Патагония) не отличаются большими ногами, просто Магеллан и его спутники видели их следы, оставленные лохматыми сапогами-мокасинами, сшитыми из необработанных шкур южноамериканских лам-гуанако и похожими на современные унты. Делались они следующим образом: кожа с передних конечностей только что убитого животного, а им была лама-гуанако, надрезалась и снималась чулком и в таков виде надевалась индейцами на ноги; такие естественные «сапоги» быстро затвердевали и держались на ноге до полного их износа, затем заменялись новыми аналогичным способом. Отсюда (из «раtа» — португ., «лапа зверя», в переносном смысле — «след лапы») якобы и произошло название страны. Правда, на языке индейцев кечуа, населявших в прошлом и эти районы Южной Америки, «patacuna» означает примерно следующее — «невысокие равнинные земли, или поверхности», что, собственно, и соответствует рельефу патагонской пампы. Может быть, это созвучное португальскому слово, услышанное из уст индейцев моряками Магеллана, вместе с удивительной и невиданной обувью индейцев, хорошо предохраняющей последних от свирепых холодов, и слилось для магеллановцев в столь экзотическое название страны и ее жителей.
56
Это, очевидно, были дикие или прирученные южноамериканские родственники всем известного верблюда — ламы-гуанако, самого крупного (высота в холке 110 см) травоядного млекопитающего Нового Света. Гуанако — дикий предок домашней ламы, прирученной еще в глубокой древности в цивилизациях Андского нагорья (Перу, Боливия, Чили и др.) — являлся главным объектом охоты для многих индейских племен патагонской пампы. С приходом европейцев, вооруженных огнестрельным оружием, в основном португальцев и испанцев, в степные районы Южной Америки гуанако практически были истреблены колонизаторами, это привело к массовому вымиранию индейских охотничьих племен Патагонии. Сейчас диких гуанако еще можно встретить кое-где в глухих, труднодоступных областях аргентинской пампы и горных районах западной части Анд.