Все рушилось, разрастаясь, как лавина, и не оставляя надежды; но тут, как спасение, пришли Пущин и Николай Бестужев.
Они уже знали о присяге.
— Отступать поздно, — сказал Пущин. — Надо спасти, что можно.
Спокойствие и уверенность Пущина передались Рылееву.
— Ты, Николай, иди в Морской экипаж, примешь командование вместо Якубовича, мы с Пущиным пойдем в Финляндский и лейб-гренадерские полки. Если кто-нибудь выйдет на площадь, я стану в ряды солдат с ружьем.
— Во фраке? — невольно улыбнулся Бестужев.
— Я думаю надеть русский кафтан, чтобы сроднить солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы.
— Не советую. Русский солдат не понимает этих тонкостей патриотизма, и тебя скорее прикладами выгонят из строя, чтоб не мешался, чем выразят восторг твоему благородному поступку. К чему этот маскарад? Время национальной гвардии еще не настало.
Рылеев на мгновенье задумался.
— В самом деле, это слишком романтически. Лучше попросту, без затей. Ну, пошли.
Они вышли из кабинета в гостиную. Рылеев замешкался в дверях, Бестужев остановился, его поджидая. Вдруг распахнулась дверь спальни, в гостиную вбежала Наталья Михайловна.
— Здравствуйте… — начал было Бестужев, но она схватила его за руку и быстро, горячо заговорила:
— Оставьте мне моего мужа, не уводите его! Я знаю, он идет на погибель!
Она заглядывала Бестужеву в глаза, и он чувствовал, что еще немного — и она, не выдержав, упадет на колени.
— Оставьте! Не уводите!
— Ваш муж идет сам. Нас ожидает великое дело, ради которого, может быть, мы живем. — Бестужев понимал, что говорит совсем не то, не те слова, что женщину, которая сердцем предчувствует страшное, что ожидает самого дорогого ей человека, не убедят и не успокоят никакие слова.
— Я скоро возвращусь; в том, что мы намерены делать, нет ничего опасного, — стараясь скрыть волнение, сказал Рылеев. — Не бойся за меня.
Наталья Михайловна замолчала и остановившимся, испытующим взглядом посмотрела на мужа, перевела взгляд на Пущина, на Бестужева. Бестужев не выдержал этого взгляда и отвел глаза.
Наталья Михайловна закричала, отчаянно и страшно:
— Настенька, проси отца за себя и за меня!
Настенька выбежала из спальни, рыдая, обхватила колени отца. Наталья Михайловна покачнулась и в обмороке упала на грудь мужа. Рылеев положил ее на диван, снял ее руки со своей шеи, оторвав от колен, посадил рядом, на диван, дочку и выбежал из комнаты.
Рылеев и Пущин подошли к полковому двору Финляндского полка, здесь было тихо. У ворот стояли часовые.
— Не удалось поднять, — вздохнул Рылеев. — Может, у гренадер…
Но и в гренадерских казармах не было заметно никакого движения. У Зимнего дворца, кроме обычного караула, тоже не было никаких войск.
— Пойдем на площадь.
По Петровской площади, с памятником Петра посредине, пронизывающий ветер крутил поземку. Площадь была пуста.
— Теперь куда?
— К Трубецкому.
Трубецкой показал Рылееву и Пущину только что полученный из сенатской типографии манифест о восшествии на престол Николая и о приведении к присяге.
— Не может быть, чтобы все не выполнили своих обещаний, — сказал Рылеев. — Как быть с теми, кто придет на площадь?
— Не думаю, чтобы кто-нибудь пришел, — сказал Трубецкой.
— Николай Павлович тоже в этом, видимо, уверен: Зимний без охраны, его занять не представит особой трудности…
— Да, если в нашем распоряжении будет хотя бы три роты, — сказал Трубецкой.
— Вы выйдете на площадь, если кто-нибудь придет? — спросил Пущин. — И примете командование?
— Если придут… — замявшись и глядя в сторону, ответил Трубецкой.
— Мы на вас надеемся, — сказал Пущин.
Рылеев и Пущин вновь вышли на улицу.
— Нам нет пути назад, — сказал Рылеев, — мы должны действовать. Лучше быть взятыми на площади, чем в постели. Пусть лучше узнают, за что мы погибли, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем из общества, и никто не будет знать, где мы и за что пропали. К тому же еще у нас все-таки есть шанс принудить государя к принятию конституции. Я верю Трубецкому, что есть шанс.
Они с Английской набережной свернули на Петровскую площадь. Войск на ней не было. Прохожие бежали по тротуарам, пересекали площадь. На Рылеева с Пущиным никто не обращал внимания.
Серая мгла окутывала город. Едва светлеющее небо было бессильно не только рассеять эту мглу, но само заволакивалось темнотой. Словно это было не утро, словно не рассветало, а, наоборот, наступала ночь.