— Если тебе не холодно, — продолжал Шап, — мы могли бы пройтись пешком.
Алиса подняла воротник куртки и вышла из грузовика. Они шли мимо сероватых трав, затопленных водой. Шап говорил и говорил своим спокойным голосом; она решила, что он взволнован.
— Я люблю свое ремесло, — рассуждал Шап. — Оно многому учит, тут всегда надо быть собранным. Я езжу с восемнадцатилетнего возраста и знаю все пути-дороги нашего департамента. Дороги, они как женщины, есть красивые и уродливые, есть строптивые, которых надо укротить, и потаскухи, обманывающие взгляд, на которых можно сломать себе шею. Есть дороги, на которых наращиваешь себе мышцы, и другие, такие нежные, что убаюкивают. Я люблю свой инструмент, звук мотора, когда он ревет во всю мочь на подъеме и несет все десять тонн легко, как цветок. Я люблю людей моей корпорации, это крепкие ребята, они умеют жить и не боятся ни испачкать руки, ни протянуть руку помощи товарищу.
Он остановился. Алиса проследила за его взглядом: сквозь туман и дождь она различила серую «ведетту», спускающуюся с горы. Побледневший Шап замер в напряженной позе, провожая глазами машину:
— Эти парни могут по праву сказать, что отравили мне существование!
Тут «ведетта» исчезла за вечнозелеными дубами.
Шап пришел в себя, обернулся к Алисе и дружески пожал ей руку. Его задумчивые глаза обратились на стоящий неподалеку грузовик. Отвязавшийся угол зеленого брезента хлопал на ветру.
— Раз ты жена водителя, — Шап явно сделал над собой усилие, — я научу тебя завязывать шоферский узел, без него никак не обойтись.
Шап говорил, но мысли его были далеко, а улыбка рассеянной.
— Делаешь вот так: — объяснял он, натягивая веревочку, — проводишь снизу, потом справа вверх, вниз, слева вверх, петлю…
Алиса взяла его за руку; он замолчал. Она посмотрела на его загорелую твердую руку, поросшую легкими волосками и пахнущую соляркой; она поднесла ее к губам и с нежностью поцеловала.
