– Ты никогда не станешь стулом.
– Ночью мне снятся кошмары, я вижу себя в виде стула в большом концертном зале, а вокруг сотни других стульев. И ничем, слышишь, ничем я не выделяюсь среди других сидений! И вдруг надо мной нависает огромный зад и хочет на меня сесть, и я с криком просыпаюсь!
Он несколько раз повторил: «Ты никогда не станешь стулом, Гортензия», и она успокоилась. Узел в груди расслабился, тоска отпустила, дыхание пришло в норму. Она глубоко вздохнула. Младшенький поставил ей мозги на место. Везде, где он проходит, все распускается. Он просто садовник от Бога, палку в землю ткнет – и она зацветет.
– А вообще как дела? Как Марсель, Жозиана? С ними все в порядке?
– Папа стареет, но аппетит у него пока все такой же. Мама вновь вышла на работу секретаршей, не хочет оставлять его одного. А я разрываюсь между моими занятиями и компанией, у меня много забот. Мир меняется не только в области моды. Нужно смотреть в оба и быть начеку. Дни стали такими длинными, я мало сплю. Поэтому и не могу все время быть мыслями с тобой.
– А в остальном?
– В остальном ничего особенного. Твоя мама приходила в воскресенье к ужину с Зоэ…
– А как Зоэ?
– Неплохо. А вот твоей маме трудновато приходится. Она мотается между Парижем и Лондоном.
– Я знаю. Мы иногда с ней разговариваем. Но я ее не понимаю. В этом нет ничего нового, скажешь ты. В любом случае я‑то уж никогда не буду иметь детей!
– У детей жизнь не сахар. В шесть лет у тебя нет никакого будущего. Тебя никто всерьез не воспринимает. Я прекрасно вижу, что смущаю людей, когда присутствую вместе с отцом на заседаниях административного совета.
– А я иногда кажусь себе такой старой…
– Прекрати ныть! Ты бы сошла с ума от скуки, если бы все было спокойно и безоблачно. Никто не вспомнит в конце жизни те ночи, которые он мирно проспал.
Гортензия рассмеялась.
– I love you, очень, Младшенький.
– Однажды ты скажешь мне: «I love you», и мы поженимся.
Гортензия рассмеялась еще громче.
– Ты, я смотрю, не отказываешься от своих планов, да?
– Каждый вечер, засыпая, мечтаю о том, что ты скажешь мне «да» в присутствии господина мэра.
– Давай лучше подумаем о моей карьере.
– Я только о ней и думаю!
– Тогда давай, продолжай. Ты думаешь, я должна пойти на эту вечеринку «Прада»? Меня не прогонят оттуда? Я этого не переживу.
– Просто верь мне.
– О’кей, шеф!
Гортензия выключила телефон, оплатила оба кофе и вышла из «Карлайла». Встряхнула головой, чтобы распушить волосы и одновременно прогнать мрачные мысли.
Решила прогуляться до 57‑й улицы пешком.
Встретилась взглядом с девушкой, которая ждала на остановке автобуса. Да уж… Крыска на ходулях! Давненько не видала такой страшненькой барышни… Вот бедолага! Жизнь такая суровая штука…
Особенно для уродин.
Часы в кафе «Сабарски» прозвонили шесть раз. Шесть отчетливых ударов, мощных и глуховатых, как удары гонга. В раздевалке Калипсо сняла свой белый передник, черные туфли, надела длинное просторное коричневое пальто с глухим воротником, крепкие зеленые резиновые сапоги. Обернула широкий белый шарф вокруг шеи ровно четыре раза, натянула шерстяные перчатки. Попрощалась со своим патроном Карлом, с официантом Густавом и ушла, напевая. Вот уже шесть дней она работает в кафе «Сабарски». Ей нравится здешняя мягкая, уютная атмосфера, квадратный полутемный зал, высокий и просторный. В этом сумраке ей проще было раствориться, сделаться незаметной для посторонних. Клиенты здесь оставляют большие чаевые, которые персонал делит между собой. Слюнявят пальцы и отсчитывают доллары. Иногда она работает в зале, но чаще стоит за стойкой бара. Это гораздо приятней. Руки заняты, а мысли блуждают где хотят. Она, полузакрыв глаза, поправляет смычок, ставит подбородок на инструмент, заводит мелодию. У нее есть целый каталог мечтаний, она улетает в неведомые дали.
Сегодня она не улетала.
Сегодня с ней заговорил Гэри Уорд.
Надо немного пройтись пешком. У нее слишком много счастья плещется внутри, чтобы лезть в автобус. Она, пожалуй, прогуляется по Мэдисон-авеню, сияющей огнями и брызжущей роскошью. А потом уже сядет на автобус до дома.
Гэри Уорд подошел к ней, положил локоть на прилавок, взглянул ей в глаза долгим взглядом. И она умудрилась не покраснеть! Не лепетала невнятицу! Даже не вспотела! Может, только слишком усердно вытирала чашку венского фарфора, оставляя тоненькие ниточки на золоченом крае, но он, похоже, ничего не заметил.