Он простер руку над одеялами, наваленными на водительском сиденье, точно намереваясь показать фокус, и наружу выбралась миниатюрная светловолосая девушка. Она была облачена в офицерский сюртук без погон поверх очень грязного белого платья. На крошечных ее ножках красовались меховые варежки, подвязанные у щиколоток бечевкой.
– Талисман? – повторил я, глупо моргая. И вдруг сообразил: – Та самая умалишенная девочка, которую возил с собой предводитель разбойников?
И тут же прикрыл рот ладонью, сообразив, что ляпнул все это при самой девушке.
Бельский захохотал, обхватил девушку за плечи и прижал к себе.
– Ах Лина, безумная Лина! Умалишенная Лина! Ну не чудно ли это?
Она только жалась к нему и тихонько улыбалась.
– Лина, – повторил я, чувствуя себя последним идиотом. – Она же попавший в плен корнетик без документов…
Бельский взял рацию и попробовал вызвать штаб полка, но из-за бурана сигнал не проходил. Тогда он отложил рацию и сказал:
– Предлагаю выпить чаю. Подождем, пока не кончится буран.
Мне оставалось лишь дивиться предусмотрительности этого человека: собираясь в спешке, он тем не менее не забыл даже взять большой термос и кулек с конфетами.
– Ограбил Саврасова, – подмигнул мне Бельский. – Он известный сладкоежка, ему бабушка из Москвы бабаевский шоколад нарочно присылает.
Я вдруг понял, что Бельский абсолютно счастлив. Я никогда прежде не видел человека, который был бы счастлив весь, целиком, с головы до ног, всеми клетками организма, всеми фибрами души. В составе личности Бельского – если можно так выразиться – не осталось ни одного элемента, который не был бы пропитан этим всеобъемлющим счастьем.
Мы по очереди пили чай из большой жестяной кружки, а отнятый у Саврасова бабаевский шоколад останется самым вкусным из всего, что я ел в моей жизни, даже если я проживу еще сто лет.
Бельский сказал:
– Когда я узнал, что маленький корнетик попался в плен в первом же деле, я себе места не находил. А тут еще эта дуэль – сознаюсь, я вел себя глупо! – но если бы меня засадили на пару лет или разжаловали в солдаты, то исполнение моего плана отложилось бы, а времени ждать не оставалось. Я нашел Лину у бандитов и поначалу хотел войти на правах рядового бандита в ту самую шайку, где ее держали, но меня там сразу попытались убить. Оставалось одно: натравить на Лининых похитителей других разбойников.
– Как же она узнала вас в горячке боя? – спросил я.
Лина молча посмотрела на Бельского, как бы дозволяя ему рассказывать дальше.
– Он возил ее в седле, поэтому, когда я застрелил его, она испугалась и хотела повернуть коня, а делать этого не следовало – в десяти метрах ее сняли бы огнем из лучемета наши же стрелки. Мне оставалось только позвать ее по имени… Ватрушки звали ее Линой или Илюной, в их произношении; я же назвал ее настоящее имя – думаю, никто, кроме меня и Зарницына, здесь этого имени не знал.
Он помолчал немного, а затем выговорил:
– Евангелина.
Мы помолчали немного, а затем Евангелина тихо произнесла:
– И ведь самое глупое во всей этой истории то, что я бежала от тетеньки в армию вовсе не к Саше – я хотела быть рядом с Зарницыным…
– Тс-с, – прошептал Бельский, осторожно прикладывая ладонь к ее губам, – тс-с…
Дикий подпоручик
Петр Андреевич Кокошкин был моим добрым знакомцем. Впрочем, накоротке мы так и не стали, а разговаривали только один раз, но так полно и с такой замечательной откровенностью, что я до сих пор смею числить его среди моих душевных приятелей.
В ту пору, к которой относится этот эпизод, я пребывал в военном госпитале на Земле. Рана моя была, с моей точки зрения, пустяковой, но наш полковой врач, доктор Щеткин, держался иного мнения и даже счел ее достойной пристального внимания хирургов. Что ж, ему видней, а я человек военный и подчинился.
Госпиталь наш располагался в Петербурге на Петроградской стороне, в непосредственной близости сразу двух достопримечательных объектов: храма на месте явления Скорбящей Богоматери с грошиками и музыкального училища, которое посещали преимущественно девицы. Из окна госпитального отменно наблюдалось за перемещениями юных дарований, отягощенных нотными папками и скрипичными футлярами. От иных ощутительно пыхало жаром, хоть они и семенили, опустив головы и на ходу о чем-то раздумывая. Хористки между ними угадывались мной по веселому лицу, а муравьиные труженицы фортепианного искусства – по сведенным над переносицей бровкам.
Так, во всяком случае, я определял их для себя и вполне удовольствовался своей догадливостью, истинной или мнимой. Мне вовсе не требовался поблизости собеседник, чтобы вторгнуться в мир моих нехитрых мечтаний и придать ему совершенно иное направление.