– А симулянтов я бы расстреливала.
– Я не симулянт, – сказал простертый среди сырой травы Штофреген. – Впрочем, убейте меня…
* * *В любом городе всегда найдется место, которое за века, сколь много бы их ни протекло, не претерпевает никакого изменения, ни внешнего, ни содержательного. Подобно тому, как в одном семействе постоянно рождаются уроды со вздернутым плечом или одной короткой ногой, так и в каком-нибудь здании, даже при частой перемене владельцев, может существовать только трактир. И если заведется там, к примеру, шляпный магазин, то сразу же разорится; а верни на место трактир – и дела необъяснимо пойдут на лад.
К таковым зачарованным местам, несомненно, относился царскосельский трактир “Пятница”, расположенный неподалеку от передвижного зверинца (уже лет пять как обосновавшегося и явно не предполагавшего передвигаться куда-то еще). В зверинце этом не только показывали плененных животных, но также по субботам устраивали представления с дрессированными питомцами, а в иные дни недели проводили научные лекции.
Аркадий Рындин, племянник известного архитектора, подвизался там на роли обезьяньего укротителя, как он значился на афишах, хотя в семействе, и особенно на обедах у дядюшки, он носил имя ученого-биолога, специалиста по приматам.
С молодыми офицерами Аркадий сошелся в упомянутом трактире “Пятница”, где те вкушали горячие щи с чесночком и сметаной.
– Позвольте к вам подсесть, – молвил Аркадий, возникая вдруг возле их стола.
Оба друга воззрились на него удивленно.
– А что, – сказал наконец Кокошкин, – других мест свободных нет? Нам не слишком удобно ваше общество.
Аркадий добродушно развел руками.
– Увы. – И добавил: – Да я бы ушел в другой трактир, но времени нет: голоден до смерти, а через полчаса смотр генеральной репетиции.
Кокошкин невольно поддался обаянию Аркадия и отодвинулся на скамье, давая тому место.
– Вы, позвольте узнать, актер?
Аркадий проворно уселся, и половой тотчас поставил перед ним цыпленка в горшочке.
– Нет, я не актер, – сказал Аркадий, приступая к цыпленку. – Я биолог.
– В таком случае желаю вам удачно одолеть эту курицу, – сказал Кокошкин.
Штофреген вдруг заинтересовался:
– Биолог? Вы какую фауну исследуете?
– Обезьян, – с достоинством отвечал Аркадий.
– Голубчик! – вскричал Штофреген, пораженный до глубины души какой-то новой мыслью. Крик его прозвучал так неожиданно, что Кокошкин поперхнулся щами. – Голубчик! Обезьяны! Вас-то мне и надо! Позвольте теперь узнать ваше имя.
В изумительно короткий срок Аркадий успел назвать свое имя и имя профессора биологии, у которого он обучался полтора семестра; рассказать про дядю-архитектора, лауреата нескольких премий в области градостроительства; про то, что биологические интересы вообще в роду у всех Рындиных (так, означенный дядя увлекается коллекционированием жуков и бабочек); и даже про то, что в нынешнем сезоне должны были выступать дрессированные пингвины, но случился казус: императорский пингвин перегрелся на солнце, взбесился и покусал дрессировщика. Поэтому в последнюю неделю номер заменили и призвали Рындина с орангутангом.
– Нам раз и навсегда следует осознать, что обезьяна – почти совершенно как человек, но только чище, – говорил Рындин. Было очевидно, что он напал на вопрос, занимавший его давно и очень серьезно. – В сопоставлении с клонами или андроидами обезьяна не в пример нравственнее, потому что имеет естественное происхождение и биологически предрасположена к заботе о потомстве, о партнерах по стае. В данном случае – включая и дрессировщика.
– Иными словами, в обществе орангутанга вы находите душевное отдохновение, которого лишены, имея дело с другими человекообразными? – уточнил для чего-то Штофреген, странно блестя глазами. И заказал водки.
Рындин принялся рассказывать о замечательных свойствах своего питомца, о некоторых завистниках, которые этого не понимают и даже препятствуют народному просвещению, а также о том, что дядюшка наотрез отказался дать в долг три тысячи. Кокошкин скоро соскучился слушать все эти разговоры и, видя, что Штофреген не отзывается на знаки прекратить и уйти, покинул трактир в одиночку. Впоследствии он очень корил себя за недостаток терпения; да прошлого не переделаешь!
Аркадий от водки утратил четкость черт, все его лицо расплылось и сделалось неопределенным. Зато речь, напротив, стала более связной и последовательной. Количество мыслей уменьшилось, и они все выстроились в ряд, представая перед Штофрегеном одна за другой. Три тысячи. Орангутанг. Беспредельные возможности дрессуры.