– Вы перестарались, – сказала Татьяна Николаевна, обращаясь к Ивану Штофрегену.
– Военная карьера окончена, – согласился Штофреген, – но это еще не означает, что окончена самая жизнь. Вы будете писать ко мне на Этаду?
– Запаситесь сборниками старинных писем! – сказала Татьяна Николаевна. – Недавно издали целое собрание. Читайте и плачьте!
– А если серьезно? – настаивал он.
– Сперва вы напишите. Пришлите адрес. – Она встала. – Нам пора. Стефания, заканчивай! Не провожайте нас, господин Штофреген.
Он встал и взял ее за плечи. Она изо всех сил нахмурилась, и тогда он поцеловал складочку меж ее бровями.
– До свидания, Татьяна Николаевна.
* * *Дорогая Стефания!
Пишу Вам с нового места, сам не зная, когда дойдет до Вас этого письмо и случится ли такое вообще. Однако, рискуя малым, надеюсь выиграть много и сохранить, по крайней мере, в неприкосновенности нашу дружбу.
Времени здесь у меня предостаточно, поэтому буду писать обо всем, на что упадет взгляд, подобно простодушному дикарю, поющему свою бесхитростную песнь.
Этада представляет собой грустный мир, где бо́льшую часть суток все погружено в розовато-палевые сумерки. Толстый слой облаков не сходит с неба; здешнее светило едва прокладывает себе путь и теряет бо́льшую часть своих сил по дороге к бедной почве. Растительность здесь обширная, по большей части отличающаяся широким темным листом и мелкими бледными цветочкам, – будь они девицами, я бы сказал, что они имеют обыкновение от обмороков и дурноты растирать виски уксусом. Но увы! Они суть лишь бессловесная флора, и не их вина, что один лишь их вид навевает уныние.
Обиталище наше располагается в чаще невысокого леса, где столько разного рода вьющихся растений-паразитов, что непонятно делается, на чем же они, собственно, паразитируют. Говорят также, что спать на открытом воздухе небезопасно: несколько лет назад одна девушка-ботаник слишком увлеклась работой и задремала среди мягких мхов; и что же? Даже следа от нее не нашли, за исключением почему-то башмачков – их придирчивая флора по какой-то причине отринула и оставила лежать на поверхности. Все прочее безвозвратно растворилось в почвах Этады.
К чести здешней растительности следует сказать, что она довольно питательна, особенно своими кореньями, и не слишком агрессивна, поскольку медлительна и способна одолеть лишь спящего человека, да и то постепенно.
Медлительность и упорство – вот ключевые понятия здешней жизни, и касаются они не только зеленых членов общества Этады, но также и членов всех прочих окрасов и фактуры кожи.
Десяток гладкокожих, говорящих по-русски и ходящих на задних ногах, – надеюсь, Вы уже догадались, о ком идет речь, – проводят дни свои в пяти небольших легких домиках, служащих укрытием от ветра и дождя, ползучих растений и насекомых; сказать, что они также помогают охранять уединение, было бы излишеством. Впрочем, все члены нашей экспедиции – одна большая дружная семья под тираническим началом г-на Пафлагонова.
Господин Пафлагонов – небольшого роста, лысый, как ладонь, и чрезвычайно подвижен. Он может очутиться рядом с тобою в любое мгновение, когда ты менее всего ожидаешь его увидеть. Эта полезная особенность помогает ему быть в курсе всего происходящего на базе, так что нечего и пытаться скрыть какие-либо идеи, чувствования или разговоры: он все узнает.
Его тень несколько раз уже упадала на этот листок через окно домика, где я обитаю. Домик этот крайний и одним окном выходит на густой лес, который имел бы несколько зловещий необитаемый вид, если бы его не скрывала постоянно пелена то дождя, то тумана, которая почему-то придает всему домашнюю уютность.
Другое окно моего домика соседствует с жилищем г-жи Шумихиной, суровой дамы лет пятидесяти с лишком, и ее подопечной, г-жи Колтубановой, очень хорошенькой молодой особы, в которой самой примечательной чертой являются брови: совершенно прямые, они срослись над переносьем. Эта широкая черная черта абсолютно правильного горизонтального направления придает ее хорошенькому личику странное и по временам весьма ученое выражение.
Последнее – очень кстати, поскольку обе дамы представляют собой исследовательниц, и я до поздней ночи могу слышать через окно, как они спорят между собой, подчас не стесняясь в выражениях, – а выражения в научной среде случаются такие, что от них покраснел бы и гусарский денщик! Но в их устах это звучит на удивление невинно и даже трогательно.