— Во имя аллаха можно отнести алмаз… в усыпальницу святого Муртиза-Али.
Усыпальница какого-то шейха и ценнейший алмаз мира — основа основ богатой казны будущего шаха Хумаюна? Из усыпальницы алмаз, конечно, попадет в руки этого алчного старика. Белобородый хочет завладеть алмазом молодого Хумаюна, он понимает, что и Бабур, и Мохим-бегим готовы пойти на все ради спасения сына.
Бабур знал, что шейх-уль-ислам недолюбливает его — к индийцам-язычникам мягок! — и случись беда с Хумаюном, шейх-уль-ислам и другие муллы будут рады позлословить, что шах своей жадностью прогневал аллаха.
— Таксыр, скажите мне прямо: что дороже — моя жизнь или алмаз Кохинур?
— О повелитель! Тысячи таких алмазов не стоят одного мизинца вашего!
— Ну ладно. Раз так, — Бабур повысил голос, чтобы его услышали все окружающие, — раз так… я принесу в жертву нечто большее, чем алмаз Кохинур. И пусть эту жертву примут не кто-то из рабов божьих, а сам всевышний!
Со страхом и недоумением смотрели все на Бабура, который медленно подошел к изголовью, где без сознанья простерся Хумаюн.
— Мой любимый сын, Хумаюн! Я обращаюсь к всевышнему, — начал Бабур, будто молитву читая. — Да отнимет он у тебя тяжелый недуг, тебя повергший, и да вселит его в меня, отца твоего!
Женщины, лекари, духовники, беки — все, кто находился в спальне больного, замерли. Трижды обошел Бабур ложе Хумаюна, возглашая:
— О всевышний! Я, шах Захириддин Мухаммад Бабур, отдаю свою жизнь сыну. Прими мою жертву, аллах! Пусть Азраил[172] отнимет у меня жизнь, пусть бог дарует исцеление Хумаюну!
Мохим-бегим перестала плакать, воззрилась на мужа с испугом и ожиданием. И старый шейх-уль-ислам как вкопанный следил за Бабуром, словно и в самом деле Хумаюн сейчас должен был подняться с одра болезни, а Бабур, обессиленный, пасть на сей одр.
Но чуда не произошло. Хумаюн, лежавший без чувств, что-то пробормотал невнятно и снова умолк.
Бабур, опустив голову, вышел из спальни.
Крепкое сердце джигита в конце концов одолело недуг, и через неделю Хумаюн расстался с постелью. А еще через день вечером он пошел навестить отца в «приюте уединения».
Он увидел лицо отца — словно сморщенное худобой, глаза, которые будто увеличились в размерах, преждевременную согбенность.
— Совсем меня бессонница замучила, — сказал Бабур, перехватив взгляд сына. — Ну, а как ты себя чувствуешь?
— Меня спасли вы, повелитель. С тех пор как пришел в себя, я молю всевышнего, чтобы он не принял вашу жертву ради меня.
— Сын мой, не беспокойся, то была символическая жертва. Иначе я не мог бы успокоить себя, свою совесть… И еще хотелось мне искупить вину перед твоей матерью.
— А муллы говорят, что смерть, предназначенная мне, теперь возьмет вас.
— Ужель ты им веришь? Все мы смертны, и в предназначенный час каждый покинет мир сей. Но в ту, самую тяжелую, минуту я увидел, что болезнь твою хотят использовать во вред мне и тебе. Шейх-уль-ислам хотел возвыситься надо мною. Ты вот все равно выздоровел, а коли было бы по его, коли отдал бы я ему алмаз Кохинур, он и муллы торжествовали бы: вот, мол, это мы исцелили Хумаюна, мы, мол, сильнее самого шаха… Я превозмог их, рассеял козни своим словом, жертвой своей… Надо быть и сильным и гибким. Запомни, сын: муллы и шейхи всегда норовят встать выше нас. Но в делах людских с всевышним не надо множества посредников. Слушай мулл и шейхов, но поступай самостоятельно. Помни, что сотворил под их воздействием сын великого Улугбека Абдул-Латиф.
— Я помню, повелитель… Но вы говорите со мной, будто уже передали мне трон, как о том писали в письме. Поверьте слову: мне совершенно достаточно того, что я ваш наместник в Самбхале, ваш, отец… Говорят, там опять неспокойно. Если разрешите, я через два дня снова уеду туда.
Желая вызвать у сына особое внимание к следующим своим словам, Бабур помолчал.
— Пойми, Хумаюн, мое намерение не игра. Ты должен вскоре взять бразды правления в свои руки. Уже второй год, как я болен, с тех самых пор, как Байда пробовала отравить меня. Остаток сил своих хочу истратить иначе — не в заботах государственных… Поезжай в Самбхал, теперь поезжай. Но уладишь там дела, назначай вместо себя Хиндубека и сразу возвращайся.
Хумаюн понял, что эту волю отца он должен выполнить беспрекословно.
Кончился сезон дождей. Небо очистилось от туч, и в бессонные ночи Бабур выходил в сад взглянуть на звезды. Бабура часто донимал жар, особенно по ночам, и если в таком состоянии он смотрел в небо, ему казалось, что все оно качается, а звезды кружатся в нестройном вихре.
В особые дневные часы во дворце он по-прежнему принимал беков, разных чиновников и чаще, чем раньше, шейх-уль-ислама. Все они были особенно учтивы с ним, предупредительны, и он понимал: так бывает в обращении с обреченным больным, ведь все они бездумно верили в бога, и вера их была, в сущности, верой в чудо. Они не сомневались, что всевышний принял жертву, принесенную им, Бабуром, ради спасения сына. Хумаюн выздоровел, теперь же незримый меч смерти висит над головой отца, готов был упасть в любой час…
Видеть любезные улыбки и почтительнейшие поклоны людей, ждущих твоей смерти, несладко. Бабур старался побольше бывать у Мохим-бегим и в «приюте уединения».
Начался мезон, и Бабуру стало еще хуже. Не было у него на теле никакого нарыва, нигде не прощупывалась опухоль. Горело что-то в груди.
Лекари пожимали плечами, без конца советовались между собой. Пришли к выводу, что у повелителя — плохая кровь, ее, мол, испортил яд, Надо продолжать принимать лекарства, очищающие кровь, побольше пить гранатового сока.
Ничто не помогало. Совсем исхудавший, Бабур быстро терял силы.
Когда Хумаюн вернулся из Самбхала, отец лежал в застланной белым постели на возвышении в середине просторной комнаты. Лицо его, желтовато-синее, тело — кожа да кости — поражали всякого, кто знавал прежнего — крепкого, цветущего — Бабура.
Хумаюн опустился на колени сбоку от постели, приник губами к иссушенной руке отца.
У изголовья сидела Ханзода-бегим, осторожно обмахивала лицо Бабура веером из птичьих перьев. У ног больного замерла Мохим-бегим.
— Что с вами, отец?! — Хумаюн был потрясен: — Это… жертва… пожертвовал собой ради меня.
Мохим-бегим, не в силах произнести ни слова, начала тихо плакать.
Бабур с трудом заговорил — медленно, превозмогая одышку, но слова произносил, внятно и осмысленно:
— Сын мой, ты тут ни при чем… Мой недуг… гнездится в крови.
— Отец, велите мне… Я готов сделать все, чтоб вы выздоровели!
— Совсем выздороветь… я вряд ли уже смогу… Но облегчить мне боль ты можешь…
— Как? Только скажите!.. — вскинулся Хумаюн.
— Позови главного визиря… и других, кого нужно… При них… я сделаю тебя главой… государства моего!
— Но поверьте, один миг вашей жизни мне дороже…
— Так надо, — хрипло перебил его Бабур.
Ханзода-бегим оправила постель брата. Он попросил подложить ему под голову еще одну подушку: полусидя ему удобнее было говорить.
Бабур теперь был готов к встрече[173].
Весь следующий день у постели больного опять провели шах Хумаюн, Мохим-бегим и Ханзода-бегим.
— Хумаюн в неоплатном долгу перед вами, повелитель, — сказала Мохим-бегим, когда почувствовала, что мужа на короткое время отпустила боль и он готов и хочет поговорить с родными.
— Пусть этот долг он вернет… своим детям, — € расстановкой говорил Бабур. — Большинство из нас… потомков эмира Тимура… погибло из-за взаимной вражды… Сын убивал отца… Брат губил брата… Все стали жертвами предательства и низости… Были средь нас иные, лучшие, они становились жертвами своего благородства. Вот Ханзода-бегим… В Самарканде, чтоб спасти меня… обрекла себя на неволю. Она учила меня… быть самоотверженным. Ты, Хумаюн, должен учить… своих братьев и будущих детей самоотверженности и благородству.
172
Азраил — архангел смерти; по мусульманским представлениям человек умирает, когда Азраил по воле аллаха прилетает отнять у него жизнь.
173
То, что говорил Бабур своим эмирам и бекам, передавая престол Хумаюну, изложено в книге Гульбадан-бегим «Хумаюн-наме». В частности, она приводит слова отца о том, что он давно задумал сделать сына шахом своего государства, сам же хотел жить в «приюте уединения» в саду Зарафшан.