— Мой амирзода» я не узнал вас! Простите, — сказал Яр Хусейн и с саблей в руке отступил назад.
— Отдайте саблю! — приказал Хумаюн.
— Мой амирзода, я из числа беков, которые преданно служат вашему отцу!
— Сабля, обнаженная в святом храме, запятнана. Я вручу ее нашему повелителю… Вам же скажу… Вы покаялись, отреклись от разбойного промысла, но, кажется, ненадолго. Вам не известен разве строгий наказ повелителя не допускать в Индии, особенно в святых для индусов местах, никаких не угодных богу дел? Почему же вы проявили такую жадность, бек? Все воины наши получат свою долю добычи из казны султана Ибрагима — казны побежденного врага. Этого с лихвой хватило бы и вам!.. Ну, а эти люди, — Хумаюн повел рукой, — не враги нам. И они молились, бек, пусть своим богам, но молились. Мы несем им закон, а вы — грабеж. Даже люди Ибрагима Лоди не взяли рубин с лика индийского бога. На такую подлость решились только вы. Не позор ли это для всех нас?.. Взять у него саблю! В темницу его и его алчных нукеров! Чтоб это был урок для всех наших воинов!
После того как выполнили приказ, Хумаюн через Хиндубека обратился к брахману[153] и его прихожанам:
— Великий шах Бабур хочет, чтобы вы знали: мы не враги вам… Да, у вас другая вера. Да, вы будете, по нашему закону, платить джизья[154]. Но не поднявший меча пусть живет спокойно. Мы всех людей считаем созданиями единого бога. Мы прибыли в Индию с хорошими намерениями. Мы вместе с индусами хотим благоустроить эту огромную страну. Вместе, в сотрудничестве!.. И будем уважать ваши храмы!
Эти слова, переведенные Хиндубеком, были выслушаны со вниманием. Люди согласно кивали головами, сосредоточенные, молчаливые, кланяющиеся. После того как Хумаюн удалился, брахман снова встал с приставленными ко лбу ладонями перед изваянием бога; надо было выразить теперь благодарность за спасение; надо было убедить своих прихожан, что корыстного чужеземца, который покусился на священный рубин, наказали по воле Шивы-Руды, только по его божественной воле!
В долинах далекой от Индии Сырдарьи начало весеннего месяца савр[155] — это время, когда только-только распускаются алые тюльпаны. А на берегах Джамны уже стояла невыносимая жара, как в самый разгар лета в Мавераннахре.
Бабур весь день ездил на коне по солнцепеку, и к вечеру тело его накалилось будто медный кувшин под лучами дневного светила. Изнывая от жары, Бабур решил податься на берег Джамны.
Кроме зноя, обжигал его и пламень майноба, выпитого в обилии после полудня. Беки привыкли много пить в Кабуле, вот и здесь чуть ли не каждый день устраивали пиршества, — конечно, в честь «великой победы», одержанной в Панипате «великим шахом».
Майноб и другие вина — он пил их все подряд и вперемежку — оставляли после себя давящую боль в груди, лишали сна жаркими и душными ночами. После сильных попоек он иногда по утрам харкал кровью. Лекарь Юсуфи, который пользовал его со времен Герата, умолял бросить пить. Да и сам Бабур не раз, изнывая от тяжкой бессонницы, давал себе зарок отказаться от вина. Но днем — испортилось ли настроение, или, напротив, случилось событие, доставляющее радость, — его снова тянуло к бокалу. А стоило ему начать, стоило прийти в состояние приятного опьянения, как беки тут же под тем или иным благовидным предлогом приглашали продолжить — и Бабур в такие минуты легко откликался на приглашения. Случалось — вот как сегодня, — он и сам, слегка выпив в полдень, приглашал беков на вечернее и ночное веселье. «Давайте-ка ночью попируем на реке», — сказал он сегодня, а между тем чувствовал во всем теле недомогание, и полуденные винные пары еще не выветрились из головы…
Бабур с приближенными и нукерами охраны подъехал к Джамне, на берегу он увидел брахманов, женщин, стариков и молодых мужчин — опять обряд погребения. Как он производится? Бабур повернул коня по направлению к собравшимся.
А они, наслышанные о страшных подробностях битвы у Панипата, начали при виде чужеземцев разбегаться. У трупа, приготовленного к сожжению, остались только трое — молодая женщина в траурных одеждах с выражением неизбывного горя на лице, старая женщина и согбенный брахман. Мертвец лежал на дровяном возвышении лицом вверх, и видно было, по глубокому, в запекшейся крови, шраму, что пал он от удара сабли. Это был один из раджпутов — воинов, храбро бившихся с воинами Бабура. Молодая вдова распустила густые волосы, и волна волос еще сильней подчеркнула красоту этой женщины. Бабур взглянул на ее лицо: в огромных, прекрасных глазах — отреше ние от всего земного, печать близкой смерти.
Согласно обычаю, жена умершего должна была или остаться на всю жизнь вдовой, или сгореть заживо в том же огне, что превратит в пепел останки мужа. Эта женщина выбрала второе.
Старик брахман поднес факел — и дрова вмиг заполыхали: они были облиты маслом особого состава. Вдова сделала первое порывистое движение к костру, но непроизвольно отступила.
Бабур обратился к Хиндубеку:
— Неужели она кинется в огонь? Что за дикость — губить живую красоту ради мертвого тела?.. Прикажите брахману от моего имени… Пусть прекратит… пусть уведут ее!
Хиндубек с сомнением покачал головой, но, понукая коня, все же подъехал к костру, передал брахману повеление.
Женщина внезапно повернулась к Бабуру.
— Он и есть шах завоевателей? — спросила она, и Бабур понял, хоть и не знал языка, о чем она спросила и что через мгновение закричала — Зачем ты явился сюда?! Это по твоему приказу убили моего мужа! Если сможешь, верни ему жизнь! Верни ему жизнь! Тогда и я останусь жить!
Хиндубек не хотел, но перевел слова вдовы. Добавил:
— Она не в своем уме, повелитель, простите ее…
— Держите, держите, она бросится в огонь!
Женщина отступала к костру, продолжая кричать:
— Уходи, завоеватель! Прочь! Возвращайся в свою страну! — И вдруг повернулась, подбежала к полыхающей огнем поленнице, ничком упала на ее верх, простерлась, обняв мертвое тело мужа.
Огонь сразу же охватил ее шелковые одежды и волосы. Бабур услышал вой, полный нечеловеческой боли, увидел, что рук своих женщина все равно не разомкнула, почувствовал тяжелый запах паленого тела, — его затошнило, он резко повернул коня, огрел его камчой, заставил умчаться прочь отсюда.
В тихом, по-вечернему прохладном затоне Джамны ждал Бабура пышно изукрашенный двухъярусный корабль. Внизу повара колдовали над яствами, наверху слуги заканчивали последние приготовления к празднеству.
Мрачный и молчаливый взошел Бабур на верхнюю палубу, где для него обставили особое возвышение под навесом.
Перед глазами Бабура все еще стояла вдова-красавица с распущенными волосами и отрешенными глазами, он все еще видел ее, распростертую, охваченную языками огня. Пряный запах шашлыка струился снизу. Но Бабура преследовал до сих пор иной запах — сладковатый, тошнотворный. Он приказал немедленно прекратить приготовление яств.
— Мой хазрат, а как же быть с вечерней встречей? — недоумевал распорядитель, готовящий пиршество.
— Отмените все! Прекратите беготню внизу!
И вскоре все стихло на корабле.
Но в тишине еще явственнее слышались Бабуру предсмертные крики индийской женщины-вдовы: «Зачем ты явился сюда, завоеватель? Прочь! Возвращайся в свою страну!»
О, как он радовался победе, одержанной на панипатском поле! Да, там его ждала пропасть разверстая — и он перепрыгнул, удачно, смело и потом без боя, без кровопролития взял Дели. Как он верил, что теперь все пойдет хорошо! Но то, что таилось на дне его души — воспоминания о грабежах и убийствах, учиненных его воинами в первом походе, невольный подсчет жертв, не только тех, кто вышел против него с оружием в руках, нет, но и чужих детей, ставших сиротами из-за его победы, бедных молодых женщин-вдов (о аллах, неужели и они, подобно той, кончают жизнь самосожжением?!), — все это тайное мучение, скрытая язва души, теперь ожило, закричало в нем, укоряло, терзало совесть. И что значат в сравнении с этими угрызениями совести соображения об «истинной вере» и даже идея объединения и благоустроения великой страны множества народов и вер!
154
Джизья — установленный кораном налог за веротерпимость в пользу ислама, мусульман-победителей, своего рода «выкуп» иноверцами своей жизни и права отправлять свои религиозные обряды.