— Надо будет подобрать тебе броню, когда вернемся домой. — сказал Мунин. — Тебе надо учиться жить и сражаться в ней. Бескар'гам. Вторая кожа мандалорианина.
Фалин жадно хлебал из миски. Он всегда был голоден. На вкус похлебка больше напоминала уху; это не было похоже на замечательные оладьи, которые пекла его мама, он не любил вкус рыбы, но по сравнению с теми отбросами, которыми он целый год питался в разрушенном городе — это был пир.
— Не хочу никакой брони. — пробурчал он.
— Кэл, когда ты в броне — ты можешь делать все, что недоступно обычным людям.
Мунин звал его «Кэл». На родном языке мужчины это значило что–то, связанное с ударом ножа. Мунин прозвал его Кэлом, потому что при первой их встрече Фалин попытался ударить его ножом; мандалорианин посчитал это забавным и не разозлился. Вместо этого Мунин кормил его, хорошо к нему относился и за те недели, что Фалин пробыл в лагере наемников, он почувствовал себя лучше, пусть даже он и не был счастлив.
Иногда Мунин назвал его Кэл'ика. Наемники рассказали ему что это значит «маленький клинок» и показывает, что Мунин тепло к нему относится.
— Я Фалин. — проговорил он, наконец. — Меня зовут Фалин. — Но он уже забывал — кто такой Фалин. Его дом в городе Куат казался похожим на сон, который забываешь когда просыпаешься, он был больше ощущением, чем воспоминанием. Его семья переехала на Суркарис, когда его отец нанялся обслуживать там боевые корабли KDY. — Я не хочу другого имени.
Мунин ел вместе с ним. Когда он не кричал, он и в самом деле был неплохим человеком, но он никогда не сможет занять место папы.
— Начать все сначала может быть самым лучшим, Кэл'ика. Ты не можешь изменить прошлое или других людей, но ты всегда можешь изменить себя, и это изменяет твое будущее.
Эта мысль зацепила Фалина и не отпускала. Когда ты чувствуешь себя бессильным, мысль о том, что ты можешь остановить зло, это самая лучшая вещь на свете. И он не хотел испытать подобное снова. Он хотел, чтобы все было иначе.
— Но зачем вы заставляете меня бегать и таскать тяжести? — спросил он. — Это больно.
— Чтобы ты мог справиться со всем, что бросит в тебя жизнь, сынок. Чтобы тебе никогда больше не пришлось никого бояться. Я делаю из тебя солдата.
Фалину понравилась идея стать солдатом. У него был неопределенный, но длинный список тех, кого он хотел убить за то, что они сделали с его родителями, а если ты солдат — ты можешь это сделать.
— Почему?
— Это достойное занятие. Ты крепок, умен и ты будешь отличным солдатом. Этим и занимаются мандалориане.
— Почему ты не убил меня? Ты убивал всех остальных.
Мунин какое–то время задумчиво жевал.
— Потому что у тебя нет родителей, а у меня и моей жены нет сына, поэтому нам есть смысл сделать то, что всегда делали мандалориане — мы принимаем тебя, тренируем тебя, учим тебя как быть солдатом и как самому быть отцом. Ты не хочешь этого?
Фалин долго думал над этим. Он не знал что ответить; он знал лишь, что сейчас, среди людей, он чувствовал себя более одиноким, чем тогда, когда он жил сам по себе, в руинах на Суркарисе — потому что все мандалориане казались единым целым. Они были тесно связаны между собой, словно семья. И они не убивали его родителей; они ворвались в город годом позже, когда война шла вовсю. Однако он все равно он злился, и они стали объектом его злости — до тех пор, пока не появится настоящая цель.
— Ты считаешь меня ленивым и глупым. — проговорил Фалин.
— Нет, я просто говорю это и кричу, чтобы ты вышел из себя, и заставил себя перешагнуть границы. — Мунин посмотрел как он опустошил миску и наполнил ее снова. — Потому что сила — здесь. — Он коснулся его головы. — Ты можешь заставить свое тело сделать что угодно, если достаточно отчаянно захочешь этого. Это называется стойкость. Когда ты узнаешь, насколько многое ты можешь сделать, сколь многому ты можешь посмотреть в лицо — ты почувствуешь себя удивительно, так, словно никто и никогда не обидит тебя снова. Ты будешь сильным — во всех смыслах этого слова.
Фалин хотел чувствовать себя удивительно. На полный желудок жизнь казалась неопределенной, но многообещающей — пока он не вспоминал о его матери и отце, лежащих среди рухнувших балок дома, который они снимали на Суркарисе.
Он никак не мог выбросить эту картину из головы.
Он поднялся, сполоснул миску в ведре с водой и снова сел у огня, разглядывая отцовский нож — как он делал каждый день. У клинка было три широкие грани — как у пирамиды которую растянули в стороны. Пока отец был жив — ему никогда не позволялось трогать его, и он сам научился им пользоваться, потому что ему некуда было бежать и о нем некому было заботиться. Теперь он неплохо умел метать его. Он много практиковался. Он мог попасть в любую мишень, двигалась ли она или нет.