В один такой удачный день Ева даже стала подумывать, не забрать ли мать из дома престарелых в Лутоне, на который они с Генри тратят кучу денег. Конечно же. дальше планов дело не пошло: Генри терпеть не мог старушку и грозил уйти из дома, если она задержится у них дольше чем на три дня.
– Эта старая карга весь дом запакостит и провоняет своими окурками! – орал он так истошно, что миссис Хоггарт, которая в ту минуту принимала ванну, могла познакомиться с его мнением без помощи слухового аппарата. – И вот что. Если я еще раз за завтраком обнаружу, что она подливает в чайник с заваркой коньяк – мой коньяк! – я эту ведьму придушу.
– Не смей так о ней говорить! Она член семьи…
– Семьи? – бесновался Уилт. – Член-то она член, да только не моей, а твоей семьи, чтоб ее… Я же не сажаю тебе на шею своего отца.
– От него несет, как от старого барсука, – парировала Ева. – Жуткий грязнуля. А моя мама, по крайней мере, моется.
– Еще бы ей не мыться! Рыло. как у трубочиста. Не только Вебстеру случалось созерцать череп сквозь кожу3. Пошел я как-то утром побриться, а…
– Кто такой Вебстер? – перебила Ева, не дав мужу закончить душераздирающий рассказ до появления из-за шторы в ванной миссис Хоггарт в неглиже.
– Никто. Это из одного стихотворения про хрычовку, которая своими голыми сиськами…
– Замолчи! Она моя мать. Когда-нибудь и ты будешь старым и дряхлым и тоже не сможешь обойтись…
– Очень может быть. Но пока что я не дряхлый и прекрасно обойдусь без Дракулы в женском платье, который шляется по дому и курит в постели. Помнишь, как на ней загорелось одеяло? Как она еще дом не сожгла!
Эта перепалка, а также воспоминания о тлеющем одеяле заставили Еву отказаться от своего замысла. В конце концов. Генри был прав, хотя мог бы выражаться и поделикатнее. Ева питала к матери двойственное чувство и хотела поселить ее у себя отчасти из мстительности. Пусть видит, что такое настоящая мать. Поэтому в удачные дни она звонила старушке и расписывала, как чудно ладят близняшки, как у них дома славно, как Генри рассказывал дочкам… Тут на старушку неизменно нападал приступ кашля. А уж в самые удачные дни Ева приглашала мать на выходные – и тут же раскаивалась. Ибо на смену удачным дням приходили «ну и денечки».
Но сегодня она поборола искушение и, вместо того чтобы зронить матери, отправилась к Мэвис Моттрем посекретничать до обеда. Вот только бы Мэвис не стала снова зазывать на демонстрацию «Долой бомбу!».
Именно с этого Мэвис и начала разговор.
– Ты на детей не кивай, – заявила она, когда Ева принялась объяснять, что не может оставить близняшек с Генри, что, если ее упрячут за решетку, дочкам придется плохо. – Начнется война – вообще останешься без детей. Тут же все и погибнут. Из-за базы в Бэконхите первый удар придется по нам. Русские просто вынуждены будут его нанести – для самозащиты. Тогда нам конец.
Ева задумалась.
– Но ведь если нападут на русских, значит, они нанесут удар не первыми, – рассудила она.
Мэвис вздохнула. Еву не вразумишь: с ней и раньше было трудно объясняться, а теперь она, чуть что, прячется за детей.
– Да пойми ты, войны начинаются совсем не так. Поводом может стать любой пустяк, вроде убийства эрцгерцога Фердинанда в Сараево в четырнадцатом году, – Мэвис старалась объяснять как можно доступнее, пригодилась учеба в Открытом университете.
Но на Еву это не подействовало:
– Хорош пустяк – убийство человека! Это гадко и глупо.
Мэвис прикусила язык. Как она забыла, что Еве пришлось иметь дело с террористами и политические убийства она не одобряет?
– Конечно, гадко и глупо. Но я не о том…
– Как, наверно, его жена переживала, – Еве не давали покоя собственные воспоминания.
– Едва ли. Ее убили вместе с мужем, – съязвила Мэвис. Было очевидно, что на судьбы человечества Уилтам наплевать, но Мэвис не унималась: – Я хочу сказать, что причинами всех больших войн были случайные обстоятельства. Какой-то фанатик убил мужа и жену, а в результате погибли миллионы простых людей. Если такое случится в наше время, в живых не останется никого. Все человечество будет уничтожено. Тебе ведь этого не хочется, правда?
Ева уныло разглядывала фарфоровую статуэтку на каминной полке. Ну зачем в такой удачный день ее понесло к Мэвис?
– Но мы-то ничего изменить-не можем, – сказала Ева и бросила на амбразуру Уилта. – Вот Генри говорит, что русские все равно будут производить бомбы. У них и нервно-паралитический газ есть. И у Гитлера был, и если бы во время войны он узнал, что у нас он тоже имеется, обязательно бы использовал.
Хитрость подействовала.
– Твоему Генри только и надо, чтобы все оставалось так, как есть, – вскинулась Мэвис. – Известное дело – мужчина. Вон как они хают женское антивоенное движение. Боятся, что мы заберем над ними власть. Бомба – что-то вроде символа мужского оргазма" Выражение потенции в виде оружия массового уничтожения.
– Вот как? Я и не знала, – удивилась Ева, хотя ей было непонятно, как это штука, от которой гибнут люди, может символизировать оргазм. – Но он же сам был в Движении за ядерное разоружение.
– «Был», – фыркнула Мэвис. – Был, да сплыл. Мужчинам только и нужно, чтобы мы оставались безответными жертвами их похоти.
– Нет, Генри не такой. В смысле, он в постели не очень активный, – бомбы и оргазм все не шли у Евы из головы.
– Это потому, что ты нормальная женщина. Вот если бы тебя от секса воротило, он бы тебя все время тискал. А так он утверждает свою власть, посягая на твои законные права.
– Ну я бы не сказала.
– А я скажу. И нечего спорить.
Тут уж усмехнулась Ева: Мэвис столько раз жаловалась, что ее собственный муж крутит романы на стороне.
– А как же твой Патрик? Ты говорила, он такой неугомонный.
– Был неугомонный, – зловеще произнесла Мэвис. – Скоро эти хождения по бабам совсем прекратятся. Он у меня узнает, что такое климакс. Преждевременный.
– Ну разве что преждевременный. Ему сколько? Сорок один?
– Сорок. Но он в последнее время здорово сдал. Доктор Корее помогла.
– Доктор Корее? Какой кошмар! Неужели Патрик пошел к ней после той жуткой статьи в «Ныос»? Генри сжег газету, чтобы девочки не увидели.
– Вот-вот, вполне в его духе. Чихать ему на свободу печати.
– Но статейка и впрямь была страшноватая. Может, доктор Корее и права, что мужчина – это только… гм… биологический банк спермы. Но, когда она пишет, что после рождения второго ребенка мужчин следует кастрировать, это уж слишком. Наш кот целыми днями спит и…
– Господи, ну до чего ты наивная. Да не писала она о кастрации. Она только напомнила, как женщины мучаются при родах и как все презирают утративших девственность до брака. И что, если произойдет демографический взрыв, человечество вымрет от голода. Поэтому надо что-то предпринять.
– А я не хочу, чтобы Генри что-нибудь такое сделали, – упрямилась Ева. – Его прямо передергивает, когда говорят о стерилизации. Он считает, что от этого бывают опасные побочные эффекты.
Мэвис опять фыркнула:
– От противозачаточных таблеток тоже. И куда опаснее. А транснациональным фармацевтическим корпорациям и дела нет. У них одна забота – прибыль. Да и заправляют ими опять-таки мужчины.
– Очень может быть, – согласилась Ева. Она много слышала о транснациональных корпорациях, но что это такое – не представляла, а о слове «фармацевтический» вообще не имела понятия. – И все-таки странно, что Патрик согласился.
3. Скрытая цитата из стихотворения Т. С. Элиота «Шепотки бессмертия»: О смерти Вебстер размышлял и прозревал костяк сквозь кожу". (Пер. А Сергеева.) Вебстер, Джон (1580-1625) – английский драматург