Это был счастливейший период в моей жизни, хотя я этого и не сознавал, — просто жил, как все, и наслаждался жизнью.
И все было отлично, пока не погиб лейтенант.
Похоже, во всю мою жизнь не было мне так плохо.
Для горя у меня имелась еще и личная причина — моя мама была в Буэнос-Айресе, когда баги разрушили его.
Я узнал об этом, когда мы в очередной раз пришли на Санктори за капсулами и почтой — мне пришло письмо от тети Элеоноры. Она не указала, что письмо — на дальнее расстояние, и шло оно очень долго, будто своим ходом. Там было три строчки, и все — сплошные упреки. В общем, она обвиняла меня в смерти мамы. То ли я был виноват в том, что служу в армии и должен был предотвратить рейд багов, то ли она чувствовала, что мама поехала в путешествие из-за того, что меня не было дома, а я должен был быть, — понять было невозможно; и то и другое было в одной и той же фразе.
Я порвал письмо и постарался забыть о нем. Я решил, что оба родителя мертвы — ведь отец не отпустил бы маму одну в такую дальнюю поездку. Тетя Элеонора об отце не писала, но она не упомянула бы о нем в любом случае — ее привязанности были направлены исключительно на сестру. Я был почти прав: потом я узнал, что отец хотел ехать с мамой, но что-то его задержало, и он остался, с тем, чтобы вылететь следом через день. Но об этом мне тетя Элеонора не написала.
Через пару часов меня вызвал лейтенант и мягко спросил, не хочу ли я остаться на Санктори, пока корабль не вернется из очередного похода. Он сказал, что у меня накопилось довольно много выходных и я заодно могу использовать их. Не понимаю, откуда он узнал о моей потере, но он узнал все-таки. Я отказался и поблагодарил его, сказав, что предпочту подождать и использовать выходные вместе со всеми ребятами.
И я рад, что так поступил. Если бы я остался, то не был бы с лейтенантом, когда он погиб… а если так, то лучше бы мне и на свет не рождаться. Все произошло очень быстро и как раз перед возвращением. Парень из третьего отделения был ранен — не тяжело, но подняться не мог; ПКПВ пошел на помощь — и ему тоже досталось. Лейтенант, как обычно, тут же все заметил, наверное, проверил их состояние по своим приборам — теперь уже не узнать. Вначале он убедился, что ПКПВ еще жив, а затем подобрал обоих — по одному в каждой руке скафандра.
Он протащил их последние двадцать футов и передал в катер, остальные уже были на борту, оборона снята, и в него попали — насмерть.
Я нарочно не называю имен этих ребят — лейтенант пошел бы на помощь любому из нас или всем сразу — пока сам жив. Рядовым мог быть я — неважно. Какая разница, если нас покинул глава семьи… Глава семьи, носящей его имя, отец, сделавший нас теми, кто мы есть.
После того как лейтенант ушел от нас, капитан Деладрие предложила сержанту Джелалу перейти обедать в столовую на носу, вместе с другим начальством. Но он извинился и отказался. Видели вы когда-нибудь вдову, содержащую семейство так, будто глава семьи просто ненадолго ушел и сейчас вернется? Таков был и Джелли. Он только стал строже с нами, а его обычное «лейтенанту это не понравится» было большим, чем может выдержать человек. Джелли и говорил это нечасто.
Боевой распорядок он почти не менял. Вместо того чтобы повышать всех вокруг, он продвинул помкомандира второго полувзвода на пост сержанта взвода (временного), оставив командиров полувзводов, которых трудно было кем-либо заменить, на месте, а меня повысил до помощника командира отделения, то есть, значит, в капралы. Сам он вел себя так, будто лейтенант ненадолго отлучился, а он, как обычно, только выполняет его приказы.
Это и спасло нас.
Глава 11
Я не могу предложить ничего, кроме крови, труда, пота и слез.
Когда мы вернулись на корабль из набега на тощих, в котором потеряли Диззи Флореса, и сержант Джелал впервые исполнял обязанности комвзвода в бою, один из артиллеристов, встречавших катер, спросил:
— Ну как оно там?
— Как обычно, — ответил я коротко. Наверное, замечание его было дружеским, но я чувствовал себя очень противоречиво и не в настроении был болтать — тоска по Диззи, гордость, что я все-таки разыскал и доставил его на катер, и горечь оттого, что все это было напрасно, все это мешалось с опустошенностью, но и радостью оттого, что я снова на корабле и можно осмотреть свои руки-ноги и убедиться, что они на своих местах. И кроме того, как можно говорить о броске с человеком, который никогда не ходил в десант?