Если и был, то не у Риты.
— Не знаю, — ответила она честно. — Если бы я сама знала, как можно исправить собственные ошибки… Чужую беду руками разведу, Маринка. А свою… Может быть, вам все-таки сначала надо поговорить?
Марина покачала головой.
— Я боюсь, — призналась она. — Я боюсь, что он скажет мне правду. И эта правда будет жестокой…
— А если нет? Почему ты уверена в том, что ничего хорошего впереди не будет?
— Потому что я была с самого начала слишком глупа, самонадеянна… И еще — я сделала ужасную вещь. Я пока не могу сказать тебе какую. Но мне есть за что расплачиваться…
Она снова замолчала, словно набираясь сил.
— В общем, мне надо тебе кое в чем признаться, — сказала она.
— Господи! — вырвалось у Риты. — Не смотри на меня, пожалуйста, таким взглядом! Что такого ты могла сделать? Глупенькая… — Она, повинуясь порыву жалости к этой поникшей женщине, обняла ее и теперь гладила по волосам, утешая ее, как ребенка: — Ну что ты… дурочка какая… не плачь, пожалуйста… Нет на свете вещей неисправимых. Только смерть разве что, но я где-то читала, что это тоже радость, освобождение… Маринка, перестань…
— Ты же ничего не знаешь обо мне! — выкрикнула Марина сквозь слезы. — А я боюсь тебе все рассказать, потому что… потому что… потому что теперь я боюсь потерять вас с мамой больше, чем Ваську!
— Тогда расскажи, — мягко попросила Рита, тронутая искренностью Марининых слов. — Постараемся тебя понять и не потеряться.
— Я виновата в том, что ты его потеряла, — сказала Марина с отчаянной решимостью. — Господи, Рита, это я во всем виновата!
«Девочка моя…»
Он написал эти слова снова и так же, как и в предыдущий раз, порвал листок.
С какой стати он снова и снова пишет ей письмо, которое никогда не отправит?
Забыть о ней — вот самое лучшее. Почему ему не удается выкинуть из головы ее образ?
Каждый день он просыпается с ее именем на губах. Каждую ночь она становится королевой Маб: ни на минуту не оставляет его — ни днем, ни ночью…
Он встал, подошел к окну. Даже в проходящих мимо женщинах он видел ее. Она, и только она…
«Девочка моя, — складывались в голове строки, которые он запрещал себе писать. — Ты была самым светлым, что только было в моей жизни… Я знаю, мы никогда не увидимся, не поговорим — потому что я не хочу этого. Ты все равно не сможешь быть счастливой и спокойной рядом со мной. Может быть, ты и права. Я не тот человек, который сможет принести твоей душе уверенность и спокойствие. Я сам брожу во мраке — как я могу взять тебя с собой? Ангел мой, я уже давно простил тебя, но не могу сказать тебе об этом…»
«Стоп, — приказал он себе. — В конце концов, глупую голову лучше чем-нибудь занять».
«Вспомни, как она с тобой обошлась…
Она не захотела даже выслушать тебя…
Вспомни, как она…»
«Но она была раздавлена горем! Я был еще одной частью горя, как она могла понять?»
«Вспомни ее глаза…»
«Нет!»
Он встал и вышел.
Дверь осталась открытой, он вспомнил об этом уже на улице, хотел вернуться — и не смог… Он бежал.
Там, на скомканных листах, было ее имя. «Девочка моя», — подумал он с нежностью, останавливаясь на минуту… «Нет! — тут же приказал он себе. — Не возвращайся».
Виктор поднялся по ступенькам лестницы одним махом. Позвонил в дверь.
Римма открыла сразу.
— Что…
Он отодвинул ее, ворвался в квартиру.
— Это сделала ты? — спросил он ее.
— Что я сделала?
Она смотрела на него с недоумением. Невинным недоумением… «Впрочем, — сказал он себе, — она умела это всегда. Разыгрывать невинную овечку…»
— Два года назад, — прошипел он, не сводя с нее глаз.
Римма испугалась этого взгляда — о, как она хорошо научилась прятаться от холодного бешенства этих глаз, но теперь защита была снята. Теперь холодные льдинки, мерцавшие в этих глазах, ранили ее снова и снова… Когда-то этот взгляд был другим. Теплым. Нежным. Понимающим… Это было давно. Даже похоже на неправду…
— Что я сделала два года назад?
— Не прикидывайся наивной дурочкой! Мало стало восковых фигурок? Этих ваших бутылок? Заклинаний и прочей чуши? Решила подстраховаться простым и надежным способом? Так сказать, более человеческим?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь…
Она видела, как он напрягся — побелела кожа, глаза сузились, повинуясь порыву бешенства, губы сжались.
— Я действительно не могу понять, в чем ты меня обвиняешь… Объясни.