Я догадался наконец. Даже у меня, а типа вроде меня, кажется, ничем не прошибешь, больно сжалось сердце, когда я вспомнил ухоженный виноградник Большого Парны, взлелеянные им сад и пашню, его мельницу, не мельницу, а игрушку! Каково же было старику?!
Парна остановил машину у гаража перед отличным многоэтажным кооперативным домом и ошалело выскочил вон, словно сам был сумасшедшим.
— Ну посмотри, а! Просил ведь — хоть сегодня не выпускайте его из дому, сказал же, профессора привезу, и вот видишь?! — Он указал рукой в конец двора. — На весь свет меня срамит, меня же люди знают!..
— Погоди, погоди, — прервал я его и быстро вышел из машины. — Раз привез меня, ты уж не вмешивайся, предоставь все мне, иди в дом, отдыхай!
Я направился туда, куда обеими руками указывал мне возмущенный Парна.
Двор в конце дома переходил в пологий скат, и там стояла, глядя вниз, старая, вся в морщинах, худенькая женщина. На склоне копошились ребятишки, и, когда я увидел среди них глубокого старца с большими белыми усами, с белыми как снег волосами, мне стало не по себе. Нет, не потому, что старик был среди детей — кому не приходилось наблюдать такую картину. Меня смутило, даже испугало другое — в руках у старика был ком глины.
К склону ручейком бежала вода из открытого крана, забытого, видимо, строителями — вряд ли он предусмотрен был проектом, — вода текла через весь двор. У этого ручья и возились на склоне малыши со всего огромного дома, а среди них стоял степенный старик с руками, вымазанными глиной, и старательно мял большой комок глины. Ребята окружали его тесной толпой, и я не мог разглядеть, что делалось внизу.
— А теперь отойдите немного назад! — сказал старик и осторожно развел руки, отстраняя окружавших его детей. Ребята попятились и присели на корточки, чтобы лучше видеть.
Старик опустился на колени так, что ручей оказался между его ног.
— Парна, слышишь, Большой Парна, не измарай брюк, дорогой!
Парна старательно пришлепал к руслу ком глины. Тем временем два мальчика, что ковыряли лопаточками землю ниже по течению, где вода образовывала запруду, сбили еще один ком глины и передали девчушке. Девочка понеслась к старику, держа ком над головой, но, поскольку тот был занят — придавал сооружению из глины желаемую форму, — отдала его сидевшему на корточках мальчугану в пестрой шапочке.
Я стоял и ждал — думал: может, хоть старая женщина обратит на меня внимание, но куда там — она не меньше ребят увлечена была занятием Большого Парны.
— Здравствуйте, уважаемая Элпитэ, — сказал я, подойдя к женщине совсем близко.
Она живо обернулась и протянула мне руку. Не знаю, узнала меня или нет, но сразу же заговорила о своем горе.
— Видишь, какая у нас беда, родной мой, до каких лет дожил, а возится с ребятишками, глину месит! Что за напасть на нашу голову!..
— И давно он так? — прервал я ее.
— Ас тех пор, как переехали сюда из деревни, с того самого времени, родимый, да падут на меня твои беды!..
— Сразу случилось с ним это или постепенно?
— Как тебе сказать, дорогой. Мы ведь не сразу продали в деревне усадьбу. Сначала старик мой то и дело уезжал туда тайком — встанет ночью, оденется и сбежит. Понятно, он и тогда не совсем уже был в уме. А сын мой, Парна, назад его привозил — стыдно, говорит, людей, как я его оставлю в деревне одного, без призора. А он опять сбежит. Тогда мы одежду его начали прятать, а он, прости уж за прямоту, — в одном исподнем сбежал. Отравил сыну жизнь! Его весь город знает, а тут такой срам! Не выдержал мой мальчик и продал в деревне все первому же покупателю. А старик — опять туда! Примчался к нам новый владелец, жалуется — ночью, говорит, заявился в одном белье! Что оставалось делать, родной, сына все кругом знают, не мог он терпеть сраму. Взяли и заперли мы старика в комнате. Есть-пить — всего вдоволь, а он не унимается! Не сумел двери отпереть, так через окно стал лезть. Мы на третьем этаже живем, прыгнешь оттуда, сразу богу душу отдашь, что скажут люди, совсем опозорится сын, вот и взял он да зарешетил окна. Ну, покорился старик после этого, сдался, да очень уж сник, несчастный, словно внутри надломилось что… Посоветовали нам к врачам обратиться. Показывали его врачам, всяких приводили, и профессоров приглашали, вот и теперь одного из нашей деревни нашли, сын поехал за ним… Врачи велели иногда на воздух его выводить, жалко, говорят, безобидный ведь, никому от него вреда нет. Выводить-то выводим, да ведь сына все кругом знают, такой позор для него! Как вывели его первый раз во двор, увидел он, что ребятишки у ручейка возятся, сразу поставил на нем мельницу из глины… Вон и теперь мельницу лепит. И в хорошее настроение приходит. Ребятишки разворотят, а на другой день он опять рвется из комнаты через двери, окна, просится наружу. Выведем его, так он сделает мельницу и потом ночью спит спокойно, не пытается сбежать.
Я еле удерживал слезы.
— Вот и сейчас, не дала сыну покою, послала его за врачом — профессор из наших мест, на него надеюсь, знал моего Парну, пожалеет его и, может, вылечит. Сын велел не выпускать старика во двор, хоть, говорит, перед профессором не срамите, да что было делать, как было не выводить беднягу? И в кране не всегда вода. — Она указала мне на кран. — Может, успеет повозиться, пока приедет сын… О господи, гараж открыт, неужто привез уже врача? — Она обернулась к поглощенному делом старику.
Большой Парна обмазывал глиной желобок.
— Парна, сколько раз тебе говорила, родимый, когда делаешь желобок, подложи щепку, не то вода смоет глину… Ох, кажется, приехали, привез сын профессора…
— Нет, уважаемая Элпитэ, нет, — прервал я ее.
— Гараж вон открыт…
— Сын ваш вернулся, а врача не привез.
— Он из нашей деревни, хорошо знал Большого Парну…
— Да, да, хорошо знал и действительно очень любил Большого Парну, но сыну вашему сказал, оказывается, что очень сожалеет и переживает, однако помочь ничем нельзя, и нет ему смысла приезжать.
— Что вы изволите говорить, неужто так ничего и не поможет ему?
— Нет, не поможет.
— Как вы огорчили меня, батоно, как я надеялась на него…
ЛЕВАН
Перевод
А. Эбаноидзе
Когда после гибели двух сыновей, двух рослых черноусых молодцов, Леван Кикабидзе похоронил обезумевшую и угасшую от горя старуху, ничто больше не связывало его с этим миром.
Этот высокий, как жердь, жилистый старик сломался, сник и, словно сбитый ударом кулака, рухнул у стены, под увеличенными фотографиями сыновей и морщинистой, старой жены Кесарии.
После смерти Кесарии уже некому было позаботиться о мычавшей от голода недавно отелившейся корове, и соседи, вздыхая, отвели ее в свой хлев. Быков на время забрал бригадир. Старый беззубый пес забился в угол на крыльце. Он изредка сипло вздыхал, а поздней ночью, когда деревенские собаки поднимали лай, отвечал им с крыльца протяжным заунывным воем.
В темной комнате на протертой циновке с обтрепанными краями лежал Леван.
Он лежал, сложив на груди руки, и его черная густая борода касалась их. Стоило старику закрыть глаза, и его нельзя было отличить от мертвеца.
Он отрешенно встречал утро, вспоминал виденные ночью сны — жену, сыновей, и вполголоса беседовал с ними.
— Так не годится, сынок, — поучал он младшего, заглядывая ему в глаза, — он старший брат… А ты, старуха, перестань оправдывать их, — переводил он взгляд на жену… — Что я, меньше тебя его люблю? Но когда он неправ — не оправдывай. Что? «Дождаться бы наконец…» Дождешься, дождешься… ничего с тобой не случится…. Но сначала старший должен жениться, на то он и старший. Нет, нет… молчи, Кесария, молчи. Ну и что ж, что любит, любовь не петля, небось не задушит. Пусть любит, пожалуйста… Разве я против? Ты знаешь Амирана… он тихий, беззащитный, он ничего не скажет, по если обидится… Верь мне. Если я вырастил таких молодцов, то знаю, когда и что лучше… А ты поди-ка накорми кур да теста побольше замеси и орехов не жалей… не то не получится у тебя свадебное сациви[13]. Хорошо, коли свинья опоросится, не то не хватит нам поросят.