Мне эти перспективы не улыбались. И потому, во-первых, как я уже сказал, что мы не понимали друг друга, и потому, наконец, что я мечтал всецело отдаться театру А в довершение всего от двадцатидвухлетнего опереточного премьера нельзя было требовать какого-то исключительного постоянства. Я начал понемногу охладевать к моей дивной и редкой подруге.
В Киеве я совсем неожиданно для себя самого явился, так сказать, революционером. Никто до меня из видных артистов не дерзал выступать в ресторанах. И не в качестве эстрадного певца, а прямо из публики.
Мы сидели с Женею Мальтен у Родса за ужином. Кругом – весь Киев, и веселящийся, и артистический, и светский. Веселое настроение, шампанское, близость Жени, такой интересной – она сама была искрящимся шампанским, – все это вдохновило меня, и я тут же, за столом, начал петь какой-то цыганский романс под аккомпанемент цимбал Стефанеско.
…Весь ресторан зааплодировал мне. С моей легкой руки начали петь лучшие артисты в интимной обстановке ресторанов и в обеих столицах, и в провинции.
Вскоре в Вильне я был захвачен в плен испанской танцовщицей Монолитой. Ей шел восемнадцатый год, этой гибкой андалузской красавице с огнем в глазах. Можете себе представить успех этого экзотического существа в тихой, патриархальной столице северо-западного края? Монолита вскружила голову и генерал-губернатору, и командующему войсками, и местным польским магнатам. Но она никого не хотела знать и всё свободное время проводила со мной. До моих гастролей в Вильне я знал испанок лишь по романам да по стихотворениям Пушкина и Крестовского. И так же теоретически знал о существовании мантильи, высокого черепахового гребня, навахи и севильских кастаньет из черного дерева с таким сухим, четким, музыкальным звуком.
И вот романы и стихотворения превратились в действительность. У меня роман с обольстительной и знойной, как солнце ее родины, испанкой, у которой и кружевная мантилья, и черепаховый гребень, царственно венчающий высокую, тугую прическу, и кастаньеты и… даже наваха! Монолита носила за чулком наваху, открывающуюся с каким-то особенным шуршащим звуком. Этот звук напоминал шелест внезапно поднявшейся стаи птиц.
Ревнуя меня то к Жене, то к буддийскому божеству что в сверкании всех своих бриллиантов неотступно и неумолимо следовало за мной, Монолита не раз выхватывала свою маленькую наваху.
…Надлежало всегда быть начеку, напрягать весь свой дипломатический такт, во-первых, для того, чтобы и Женя, и буддийское божество, отдавшее мне свои лучшие чувства, не особенно сетовали на меня за мое непостоянство, а во-вторых, чтобы этих обеих женщин охранять от безумно-ревнивых вспышек испанки…
Валентина Пионтковская
Многие мужчины завидовали мне и хотели быть на моем месте. Я же лично нисколько себе не завидовал и совсем не хотел быть на своем собственном месте. Этот виленский угар был началом конца для бедной Жени Мальтен. Убедившись, что наши пути разные и никогда не сойдутся, что самое лучшее, незабываемое осталось навсегда позади, она в Одессе увлеклась каким-то спортсменом. Этот господин вовлек ее в азарт и биржевой, и спортивный, и в результате Женя потеряла все свои деньги и свои бриллианты. А годы уходили, увядала красота. На кафешантанных подмостках загорались новые, более модные звездочки. И она застрелилась, написав мне трогательное предсмертное письмо. Вспоминаю мой первый ростовский сезон в первоклассной оперетте, с первоклассными силами. Я играл вместе с Валенти-Валентипа Пионтковская ной Ивановной Пионтковской.
Это был расцвет ее молодости, таланта и красоты. В нее был влюблен колоссальный богач барон Штейнгель. Он ревновал Пионтковскую ко всем… Однажды, не в добрый час, барон Штейнгель, измученный и доведенный до белого каления своей ревностью, хотел покончить с собой и покончил бы, если бы я силою не вырвал у него револьвер. Год спустя В. Пионтковская держала театр на Кавказских Минеральных Водах, а барон Штейнгель субсидировал ее предприятие. Это был золотой сезон в полном смысле слова: гонорары были неслыханные и выплачивались вовремя, час в час, минута в минуту. Сам барон Штейнгель был у нас кассиром. Он раскладывал перед собою кирпичики новеньких, только что из казначейства, денег, вся труппа с довольным видом рассовывала по карманам девственно хрустящие сторублевки и более скромные бумажки. Кончил свои дни барон Штейнгель в эмиграции, в Париже. Я его не встречал, но, по слухам, он чрезвычайно нуждался и где-то у кого-то служил швейцаром. Какая гримаса судьбы для человека с таким миллионным богатством!.. Навсегда, на всю жизнь, ослепительно яркие впечатления оставила по себе поездка в Туркестан. Помню эти восемь суток железнодорожного пути от Москвы до Ташкента. Напоследок наш поезд пересекал царство мертвых песков. Станций, буфетов не было и в помине. Поезд делал привал средь желтой степи. Мы всей труппой выгружались, пили чай, обедали под открытым небом, напоминая пестрый, жизнерадостный табор в самых разнообразных костюмах, одинаково не идущих к фону желтой пустыни и дышащего зноем бирюзового неба. Вся труппа, все ее имущество, до декораций включительно, помещались в трех вагонах. Это были наши собственные вагоны, соответственно оборудованные.