– Вы не спите, господин капитан? К вам пришли, – негромко сказал горбун, поправляя край одеяла.
Мне хотелось схватить его за руку. Длинные, крючковатые пальцы, казалось, подбираются к горлу Комочина.
Капитан медленно повернул голову.
– Лейтенант Елинек, – произнес он едва слышно.
Глаза у него потеплели.
– Здравствуйте!
Я подошел ближе, склонился над кроватью.
Чувство жалости к нему, беспомощному и страдающему, вдруг переполнило меня всего. К горлу подкатился теплый комок.
– Здравствуйте, – повторил я снова, не зная, что сказать, как выразить ему свое участие, успокоить, утешить.
Вольф все еще возился с одеялом.
– Оставьте нас одних, – произнес я не слишком вежливо.
– Пожалуйста, пожалуйста! – засуетился он. – Я только… Я думал…
Бесшумно ступая, он выскользнул в коридор. Я подошел к двери, прислушался.
Нет, ушел.
– Товарищ капитан, товарищ капитан, – прошептал я по-русски. – Как же вы!.. Как же!
– Тсс!
Он укоризненно покачал головой.
– Никто не слышит. – Я снова перешел на венгерский. – Не беспокойтесь, все будет хорошо. Вы скоро встанете. Все будет хорошо, вот увидите! – бормотал я, едва подавляя желание провести рукой по его восковому лбу.
– Нет, не годитесь вы в утешители! – капитан улыбался одними глазами. – Так причитают только над кандидатами в покойники… Дайте мне попить. – Он облизнул сухие губы. – Там, на столике.
Я подал ему стеклянный сосуд с длинным узким носиком, похожим на чайник. Он сделал несколько глотков.
– У нас немного времени. Который теперь час?
Я, недоумевая, взглянул на часы:
– Скоро девять.
– Значит, еще три часа. – Капитан помолчал, закрыв глаза и учащенно дыша. Ему было трудно говорить. – Знаете, где «Хирадо»?
Я кивнул, недоумевая все больше. «Хирадо» – так назывался небольшой кинотеатрик в подвале возле ратуши, где с утра до вечера беспрерывно крутили хроникальные фильмы.
– Ровно в двенадцать пойдете туда… Сядете на пятое место в седьмом ряду. Пятое в седьмом… Крайнее справа возле среднего прохода. Будет занято – садитесь на другое, ждите, когда освободится, и пересаживайтесь… На четвертое место, рядом с вами, сядет человек. В руке газета, свернутая трубкой. Обратите внимание, обязательно трубкой… Спросите у него, что хотите. Но так, чтобы в вашем вопросе было слово «прикосновение». Он должен ответить: «Повторите, пожалуйста, здесь шумно, я не расслышал». Запомнили? Все точно в такой последовательности.
– Повторите, пожалуйста, здесь шумно, я не расслышал, – прошептал я.
– Хорошо.
Капитан снова замолчал, тяжело дыша раскрытым ртом. Простреленному легкому не хватало воздуха.
– А если никто не придет? – спросил я.
– Тогда повторите через пятнадцать дней. Если к тому времени не подоспеют наши… Каждые пятнадцать дней.
– Кто должен прийти?
– Не знаю. Неважно… Важно другое: рация. Тот человек должен знать про рацию…
– Ясно… Не говорите больше. Вам нельзя так много.
– Еще только одно. Пусть лейтенант Нема введет вас в курс дела с кондитером.
– С Калушем?
– Да… Комитет борьбы решил. Я вам собирался сказать сам, да вот… Нужно довести до конца. Завтра… У них завтра собрание…
– У кого?
– Узнаете у лейтенанта Нема…
Постучали в дверь. Вошел подполковник Мориц.
– Ну вот! – сердито воскликнул он. – Я так и знал! Вы же его замучите! Хватит, хватит! Хватит!
Он откинул одеяло, сел на край кровати, взял руку Комочина, подержал пульс, шевеля губами.
– Господин подполковник… – начал я.
– Нет! Я больше не разрешаю! Больному после операции нужен полный покой. Спать, больной! – Он задернул шторы, в комнате сразу стало темно.- Спать, спать!.. А вы со мной, лейтенант…
Куда сейчас идти? В роту? Но потом придется бегом нестись в «Хирадо» – кинотеатр на другом конце города.
Лучше прямо туда, медленно, не спеша, чтобы как раз успеть к двенадцати, ну, минут на пять раньше.
Город сегодня еще больше, чем когда бы то ни было, напоминал мечущегося в постели тяжелобольного. Или мне так кажется? Потому что я только из госпиталя?
Нет! Город действительно бьет, как в приступе лихорадки.
На центральной улице бурлят людские водовороты. Крупные наряды нилашистов и полицейских, останавливая движение, окружают целые кварталы, вылавливают словно гигантским неводом сотни людей, прижимают их к стенам домов и принимаются за обыск, проверку документов.
Офицеров они пропускают беспрепятственно – их ждет в конце окруженного квартала комендантский патруль.
Подъезжают один за другим грузовики. К ним сгоняют «улов», главным образом, плачущих женщин. Машины уходят. Длинные цепи нилашистов и полицейских бегом пробираются по обеим сторонам улицы к следующему кварталу. И снова люди, захваченные неводом, испуганно мечутся в кольце.
Такая небывалая по своему размаху операция наверняка являлась следствием вчерашнего боя у заводских ворот. Я убедился в этом, когда майор из состава комендантского патруля, проверив мои бумаги, произнес негромко:
– Вы из той самой роты? Немцы вас очень хвалят.
А сам он? Тоже хвалит? Или осуждает?
Трудно было понять.
Потом меня проверили второй раз, третий… Пришлось свернуть на параллельную улицу.
Там облавы не было. Но и спокойствия тоже.
Вся улица была забита повозками. Они стояли рядами у обочин. Лошади выпряжены. На тротуарах – сено, солома.
Угрюмые крестьяне сидели кто на ступеньках подъездов, кто на корточках у стен домов, кто возле повозок, прямо на тротуаре.
Плакали дети, их утешали женщины, сами едва сдерживавшие слезы.
Беженцы! Мирные жители, сорванные с насиженных мест и превратившиеся в кочующую орду.
Прежде я видел других беженцев. Толстомордых сытых господ и разнаряженных барынь. Они проезжали через город на автомашинах, полных всякого добра. Помещики, крупные провинциальные чиновники, богачи… Они знали, почему они бегут.
А эти… Они бежали, сами не зная почему. Потому, что кто-то что-то сказал, потому, что бежал сосед. Потому, что приказало сельское начальство, а они, забитые, неграмотные, растерянные, не смели ослушаться.
Тех я ненавидел, а этих мне было жаль. Здесь, на тротуарах, только начало. Им предстоит хлебнуть горя, пока их не догонит и не перекатится через них пылающий фронт.
Особенно много повозок стояло на площади перед церковью. Старинные, выложенные из камня стены и массивная дубовая дверь напоминали скорее замок, чем храм божий. Голый, жалкий Христос у двери со склоненной набок головой казался одним из этих несчастных беженцев, распятым за дерзкую попытку проникнуть внутрь замка.
Монашенки ходили с корзинами, раздавали хлеб. Крестьяне брали, благодарили хмуро.
Толпа женщин окружила католического священника, судя по запыленной старенькой сутане, своего, деревенского, бежавшего вместе с ними.
– Что будет дальше с нами, святой отец? – подступала к нему молодая красивая крестьянка в традиционной черной одежде с ребенком на руках.
Он ответил, подняв к небу глаза:
– Это знает только тот, кто ведет нас сквозь радость и муки. Мы должны верить в него и уповать на него даже во время самых трудных испытаний, которые он нам посылает.
– Почему он посылает нам эти испытания? Чем мы провинились перед ним?
Он не отрывал взора от высокого синего неба:
– Не греши, дочь моя. Неисповедимы пути господни…
На улице за церковью повозок не было. Сюда, в район особняков, беженцев не пускали.
Здесь я услышал веселый девичий смех. После всего виденного он показался мне кощунством.
Я посмотрел на другую сторону улицы. Немецкий офицер любезничал с девушкой. Она стояла ко мне спиной.
Пальто в талию, руки в черных перчатках, шляпка в виде чалмы…
– Аги! – крикнул я. – Аги!
Она обернулась. В голубых глазах на миг мелькнула тревога.
– А, господин лейтенант…
Она что-то сказал немцу. Тот громко расхохотался, глядя на меня с ехидным любопытством. Аги перебежала улицу. В руке у нее был небольшой чемоданчик.
– Что ты ему сказала?
– Так. Чепуху.
Аги взяла меня под руку, приветливо помахала немцу.