– Что-нибудь насчет вечного мира?
– Как бы не так! Он стал толковать насчет ошибок командования в стратегии и тактике, которых надо избежать в будущем. Тут я не выдержал: «Как? Неужели вы хотите начать все сызнова? После двух таких войн, после двух таких поражений, после таких тяжелых уроков истории?» А он ответил спокойно так, уверенно: «Нет никаких уроков истории. Есть только две неудачных попытки. Значит, надо попытаться в третий раз. Ведь если, например, человек дважды поскользнулся на льду и упал, так что же, по-вашему, он так и должен остаться на льду? Нет! Он поднимется и пойдет дальше!»… Вот уже ваше село. Вы здесь сойдете?
– Нет, дальше.
Перед мостом нас снова остановили, на этот раз венгры. Пока они проверяли документы, я прислушивался к звукам со стороны фронта. Было тихо, лишь изредка раздавались глухие удары – где-то далеко рвались увесистые снаряды дальнобойной артиллерии.
Я попросил остановить машину на повороте дороги. Слева от шоссе в темноте угадывался лес. Тот самый лес, из которого мы вышли втроем. А теперь я возвращался сюда один.
Постояли немного, поговорили громко, чтобы привлечь внимание жандармов, если они рыщут поблизости.
Никто не подошел.
Я попрощался с подполковником и зашагал от шоссе в сторону леса. На местности я ориентировался неплохо и довольно скоро обнаружил тропку, по которой мы тащились с тяжелыми катушками на плечах. В последние дни особых дождей не было, все больше солнце. Тропка подсохла, и ноги не скользили, как тогда, только чуть втаптывались в мягкую податливую глину.
Глаза быстро привыкли к темноте, и я уже мог свободно идти вперед, не рискуя свалиться в какую-нибудь наполненную водой яму.
Подходя к лесу, я услышал со стороны дороги приглушенный автомобильный гудок – подполковник, отъезжая, прощался со мной. И хотя мы с ним об этом не уговаривались, стало легче на душе, словно он сообщал, что все кругом спокойно и желал счастливого пути.
Лес встретил меня легким шелестом своей изрядно поредевшей кроны. Через уцелевшие листья, как сквозь маскировочную сеть на орудиях, светилось звездное небо.
Опавшая листва едва слышно шуршала под ногами. Листья были уже не сухие, а подгнившие, насквозь пропитанные сыростью. Мои сапоги беззвучно пружинили на них.
Просеку, откуда мы начали свой пеший путь по вражескому тылу, я едва узнал. Она стала намного шире, как бы раздалась в обе стороны – поздней осенью в лесу прибавляется пустоты.
Я сел на пенек на краю просеки.
Кругом стояла тишина, совсем особая лесная тишина, наполненная множеством мелких шумов. Было слышно, как шелестят сухие травинки у моих ног, как легкий ветер, пробегая по верхушкам деревьев, заставляет в страхе трепетать еще уцелевшие листья. Где-то в глубине леса пискнула какая-то птаха, где-то треснул сучок.
Время постепенно близилось к двенадцати. Я напряженно ждал, когда же в лесную тишину, сплетенную из звуков и шорохов, как ткань из ниток, вкрадется монотонное гудение самолета.
За селом, высоко над землей, вспыхнула электрическая лампа. Это летчики повесили в небе осветительную ракету. Мертвящий зеленоватый отсвет достиг леса, лег на деревья. Легкие призрачные тени медленно, как во сне, поплыли мимо меня.
Потянулись в небо длинные указательные пальцы прожекторов. Отчаянной сворой, торопливо, перебивая друг друга, затявкали зенитки. И, словно отвечая им, редко, зато солидно, басовито, ухали могучие голоса бомбовых разрывов.
Я так и не услышал самолета. Заметил его, когда он, быстро увеличиваясь в размерах, уже снижался над лесом.
Летчик, мигнув фарой, посадил машину с удивительной точностью – прямо в центре просеки.
Я побежал к самолету. Винт хлюпал размеренно и деловито. Летчик стоял в кабине, подняв автомат. Я услышал негромкое настороженное:
– Кто?
Миша! Опять Миша!
– Эй, разведизвозчик! – крикнул я, пьянея от счастья. – Убери свой автомат! Еще продырявишь ненароком.
И, радостно смеясь, полез в кабину.
– А тех так и не будет? – повернулся он ко мне. – Остальных двоих?
– Так и не будет.
Я больше не смеялся. Он понимающе кивнул и глубже натянул шлем.
Взревел мотор…
Через полминуты мы плыли к звездам.
Я смотрел на мерцающие беспорядочные россыпи и неожиданно увидел среди них Большую Медведицу. Смотри-ка, знакомая! Как я раньше не замечал!.. И Полярная вот. И слабенькая звездочка Алькор: по ней мы, мальчишками, испытывали зрение. Кто ее не видит, тот не годится в снайперы. И все дружно вопили: «Вот, вот она!».
Знакомые звезды…
Странные, непонятные ощущения переполняли меня. Я никогда не думал, что можно быть счастливым и несчастным разом. Почему так? Откуда это ощущение гнетущей тревоги?
Под нами расцвел на мгновение ослепительный белый цветок. Самолет качнуло.
И вдруг я понял. Я тревожился о них и потому не мог чувствовать себя счастливым. И чем больше я удалялся, тем сильнее и отчетливее становилась тревога.
Всего двадцать минут отделяло меня от своих.
Целых двадцать летных минут.
На аэродроме я сразу увидел знакомую фигуру майора Горюнова. Смешно подпрыгивая, он спешил к самолету. За ним еще несколько офицеров, и среди них наш штабной врач с баульчиком в руке. Почему врач? Может быть, они все-таки думали, что прилетит и капитан Комочин?
Я выбрался из кабины, спрыгнул на землю и, одернув шинель, подошел к Горюнову строевым шагом.
– Товарищ майор, – начал я по-уставному, – лейтенант Мусатов…
Почему-то все кругом улыбались. Наверное, из-за моего вида. В самом деле, смешно, когда человек в форме офицера венгерской армии докладывает: «Товарищ майор…»
Улыбки сбили меня. Я смешался и начал снова:
– Лейтенант Мусатов…
Горюнов не дал мне договорить. Обнял меня, прижал к себе и повел к «виллису», стоявшему неподалеку. Усадил на переднее сиденье, сам пристроился сзади и, не снимая руки с моих плеч, словно боялся, что я могу выскочить из машины, приказал шоферу:
– Домой!..
В просторной, жарко натопленной комнате, которая служила майору кабинетом и спальней, на спинке стула висело военное обмундирование. Мое обмундирование!
– Переодевайся, сынок! – сказал Горюнов и спросил, жадно вглядываясь мне в глаза: – Комочин как, а?
Выслушал, хмурясь.
– Надо же! Опять в легкие.
– Разве… – начал было я и тут же сообразил: – В Испании?
Одна догадка повлекла за собой другую:
– Вы тоже там были?
Он вытащил из шкафа уже начатую бутылку, два стакана, налил мне и себе, хитро подмигнул:
– С благополучным…
Мы чокнулись и выпили.
Потом, когда я переоделся, он усадил меня за стол, сам сел напротив, сложив у подбородка руки:
– Рассказывай, сынок…
Мы встали из-за стола ровно в пять утра. – Теперь иди, отдыхай. Спи, сколько влезет, когда понадобишься, я пришлю.
Но я пошел не в подготовленную для меня комнату… Было еще одно срочное дело, и я решил покончить с ним немедленно, сейчас же…
Часовой возле соседнего дома окликнул меня негромко:
– Стой! Кто идет?
Он вызвал начальника караула, меня повели в караульное помещение, стали звонить… Словом, прошло еще полчаса, прежде чем я попал к полковнику Спирину.
Спокойно и размеренно тикали стенные часы. Навстречу поднялся костистый полковник с коротко остриженной седой головой.
– Товарищ полковник…
– Знаю, знаю уже. – Он сердечно тряхнул мою руку. – Досталось, а?
– Мне – меньше, чем другим.
Я шагнул к столу и положил на стекло пулю. Она покатилась по гладкой поверхности.
– Что это? – полковник остановил ее пальцем.
– Фашистская пуля. Два дня назад ее вынули из груди капитана Комочина.
– Ясно! Ваше овеществленное мнение о человеке. – Он взял пулю, повертел ее в пальцах. – Семь граммов свинца – яснее и лаконичнее не мог бы сказать даже ваш египетский философ… Как его? Кажется, Рофамес…
Я промолчал. Он посмотрел на меня пытливо, бережно положил пулю обратно на стекло, задумчиво потянул себя за ухо двумя пальцами. Потом вышел из-за стола, прошелся по комнате, сгорбленный, худой, с болезненно-желтым лицом.