– Что ты, на лето только! Мы дачу снимаем в Подмосковье. Вернёмся к осени, но ведь вы уже уедете отсюда?
– Это как наши решат. Может, и останемся.
– И чего вам, ей-богу, на месте не сидится? – встряв в разговор, спас его Мотька. – Вон, я давеча по Смоленке пробегал – цыгане на подводах землю возят, брёвна! Метростроевцы-герои! Уже, наверно, и бумаги получили! А вам какой чёрт хвосты прижарил? Оставайся хоть ты, вместе в лётное пойдём! Потому что…
Договорить он не успел: от табора донёсся пронзительный вопль: «Девчата, да наконец-то же!» – и все увидели бегущую через поле Симу.
– Явились! Слава богу! Пришли, наконец, вспомнили о тётке! – бурно радовалась она, обнимая поочерёдно то Машку, то Светлану. – Уж говорю-говорю Мотьке – веди девок, весело будет, поговорим, попляшем, попоём! Ведь цыганки вы, забывать-то нельзя! Когда же мне ещё перед своими такими красавицами-племяшками похвастаться? Ну, умницы, умницы, рассеребряные вы мои, идёмте к шатру! У меня как раз и суп, и яички, и куру сегодня принесла – как чуяла гостей!
– С ума сойти, тётя Сима, как же вы друг на дружку похожи-то! – ошеломлённо сказал Мотька. – Аж жуть берёт! Будто не племяшки, а дочки! Светка особенно!
– А вот ты на кого похож, дорогой мой, я никак вспомнить не могу! – сощурилась на него тётя Сима. – Изо дня в день смотрю-смотрю, и всё как иглой свербит: знаю я тебя! Или родню твою!
– Тётя Сима! – закатил глаза Матвей. – Сколько разов?!. Какая родня?! Я приютский!
– И что?! Ежели приютский, так от Святого духа народился?
– Вы же сами говорили, что цыгане детей на казёнку не сдают!
– Говорила! Не сдают! А морда твоя мне всё равно смерть какая знакомая! Погоди, парень, когда-нибудь да вспомню… а пока – пошли!
Разговаривая и смеясь, они зашагали по примятой, исполосованной закатными лучами траве к палаткам. Там их встретили таборные: любопытные, улыбающиеся, давно наслышанные о Симкиной московской родне. При виде девушек по толпе кишинёвцев пробежал сдержанный одобрительный гул. Светлана ещё на дороге стащила туфли, сунув их в авоську, и они с Машкой стояли перед табором «в полной цыганской выкладке».
– Ах ты, цветочки какие! – покачал головой дядя Гузган. – И с Симкой нашей на одно лицо! Глазищи – в пол-лица!
– Наши, смолякоскирэ, все до одной такие! – гордо отозвалась сияющая, как медный таз, Симка. – Других, слава богу, не родим! Лучше смоляковских девок нигде, ромале, не найти!
– Э? А за сына сосватать можно? – невинным голосом поинтересовался Гузган.
– Ихний батька нипочём не отдаст! – подбоченилась, вздёрнув подбородок, Симка. – Ну, ромале, кто к нам в палатку шутлагу есть? Я сегодня хорошо добыла, всех накормлю! Девки, вы чего это там принесли? Ой! Добытчицы вы мои! Красавицы! Золотенькие! Колбаса какая длинная! И са-а-ахар! А вот это – детям?! Ах вы мои ласковые, брильянтовые… Сейчас мы с вами поедим-поедим… И чаю! Машка, самоварчик поставишь? Мотька, нарежь ей лучины… Светка, а ты мне помоги! Вон, доставай миски, хлеб нарежь, яички почисть! Дэвлалэ, да какое же счастье, что гости такие! Ибриш, а ты под ногами не путайся, сядь и сиди: твоё дело мужское! Мотька, да что там с щепой?.. Да где ж я тебя, парень, видала-то? Тьфу, вот ведь память – решето!
Солнце падало за рощу. Мягко, вкрадчиво спускались июньские сумерки. Небо подёрнулось розовым светом, в котором проглядывали, мигая, робкие звёзды и медленно поднимался над серебристой гладью реки край месяца. В тёплом воздухе пели комары. Время соловьиных свадеб давно прошло, но в зарослях у воды с упоением заливались камышовки. Фыркая, бродили на мелководье кони, и лёгкий туман стелился у их ног. В воде плескала рыба, бесшумные круги расходились по затону. Жарко трещал костёр у Симкиной палатки, возле которой этим вечером собрался весь табор. Давно были съедены и суп, и колбаса, и вобла, и яйца. Опустел даже огромный самовар, и Патринка, собрав два десятка кружек, убежала к реке их мыть. Вернувшись, она тщательно вытерла посуду полотенцем, убрала её в мешок и тихо вернулась к костру. Там уже пели. На Патринку, так же, как и везде, никто не обращал внимания, и она – как и всегда – была рада этому. Светлана и Маша представили её кишинёвцам как «нашу родственницу, котлярку, из машороней», Симка, как и полагается, немедленно вспомнила какую-то общую родню по прабабке Илоне, – и больше Патринку никто не трогал. Чувствуя себя невидимкой, она присела у края шатра, прислонилась головой к жерди, отмахнулась от комара. Счастливо вздохнула – и поплыла, закачалась в волнах долевой песни, как в лунной воде, страстно желая лишь одного – подольше бы, подольше… Чтобы запомнить, чтобы повторить потом… Никогда ещё прежде ей не приходилось сидеть у костра с чужими цыганами и слушать их песни так близко.