Григорий Данской
(Пермь)
Коммивояжер
Я жил в поездах месяцами, и вот, устав,
жду указаний сверху, но им до лампочки.
И когда за мной на вокзал присылают состав,
проводницы в плацкартных вагонах готовят мне тапочки.
Я пью с проводницами чай. Я вру им про города,
в которых я был и не был во время рейсов.
Они говорят: «Хороший ты парень». «Да, —
я им отвечаю. — Я крепко стою на рельсах».
А потом, уже ночью, в, казалось бы, темном окне
(будто за полночь взял машинист и маршрут поменял)
проплывает большая земля, неизвестная мне.
Но рельсы держат меня.
Если Ты, водрузил меня, Боже, на эти стальные пути —
Ты скажи, и я замолчу, обид не тая.
Только право молчать Ты себе оставляешь… Прости,
проводницы интересуются, с кем это я.
* * *
На самом главном пустыре страны,
где, как сказал поэт, земля поката,
я тенью неизвестного солдата
брожу вдоль нескончаемой стены.
Душа, на свете выше нет цены,
чем жизнь. А смерть лишь вариант оплаты.
Душа, не помню, в чем мы виноваты,
но верю, что мы будем прощены.
Взгляни, душа, нам уготован ад:
Манежная в огне, Охотный ряд,
сад Александровский.… Куда дать драпу?
На Курский? На Казанский? На Тверской
стоит Поэт, сняв бронзовую шляпу,
оплакивая волю и покой.
В гостиничном номере
В гостиничном номере, было дело,
я жил — не тужил, в карманах звенело,
и думалось мне: обрету свободу
себе и богу в угоду.
Стану эдаким воином, птицей
эдакой, миру смогу открыться,
освободиться,
душа очнется,
и жизнь начнется.
Город весьма был далек от столицы;
меня устраивала роль единицы
без имени, качества, вкуса и цвета;
стояло лето.…
Молодняком полны были парк культуры
и пляж.
Обилие женской натуры
мучило глаз.
Душа томилась,
и время длилось.
Я, как умел, вливался в массы
бронзовой биомассы,
асом
я пролетал по танцплощадкам —
шатким
был мой успех…
Всегда сторонним
я был наблюдателем. Посторонним.
Душа из тела, как из тулупа,
смотрела тупо
на эквилибр безымянной плоти.
Жизнь катилась на автопилоте.
И я, как Сизиф, собирал свои силы
в ком — но меня сносило…