Герольд в пурпуре, снова появившись у окна, крикнул звучным голосом: «Жорис Борлюйт!» Это и было имя победителя.
Жорис Борлюйт… Это имя донеслось сначала до первых рядов, потом оно полетело, передаваясь от одного к другому, над бушующей толпой, как чайка над морем.
Через несколько минут дверь рынка широко раскрылась… Появился красный герольд, за ним следовал человек, имя которого было на устах у всех. Герольд раздвинул толпу, чтоб провести победителя к крыльцу дворца, где находились городские власти, на обязанности которых лежало утверждение нового звонаря в его должности.
Все расступались, как если б мимо них проходил некто больший, нежели они, как расступаются перед епископом, когда он, в день процессии, несет реликвию Святой Крови.
Жорис Борлюйт! Это имя продолжало звучать над Большой площадью, на всем ее протяжении, его подбрасывали к фасадам домов, кидали к окнам и выступам, повторяли до бесконечности. Оно стало знакомым, словно было написано буквами в воздухе.
Взойдя на площадку готической лестницы, победитель был встречен поздравлениями правителя и старост, подтверждая выбор народа, они подписали его назначение на должность городского звонаря. Ему вручили – как награду за одержанную им победу – ключ, разукрашенный железными узорами и массивными медными арабесками, внушительный, как посох епископа. Он служил символическим знаком его избрания. Это был ключ от колокольни. Теперь он мог ходить туда, когда ему хотелось, как если б сна стала его жилищем или он стад ее владельцем.
Когда победитель взял в руки фантастически разукрашенный ключ, его внезапно охватила грусть, всегда являющаяся последним аккордом празднеств. Он почувствовал себя одиноким, им овладела смутная тревога, как если бы он взял ключ от собственной своей гробницы.
В день конкурса, около девяти часов вечера, Борлюйт отправился к своему другу старому антикварию Ван Гулю: он обыкновенно ходил к нему по понедельникам. Ван Гуль жил на улице Черных кожевников, в старинном доме с кирпичным фасадом и с барельефом над входной дверью, изображавшим судно: его паруса раздувались, как груди. Некогда этот дом принадлежал корпорации судовщиков Брюгге. Об этом свидетельствовала дата «1578» на картуше герба, подтверждавшая почетную древность дома. Входная дверь, замки, разрисованные стекла были искусно восстановлены в старинном стиле. Фасад был выложен обнаженными кирпичами, швы их были заново перемазаны старинным цементом, уцелевшим на камнях. Эта удивительная реставрация была делом рук Борлюйта, закончившего ее в то время, когда он только что вышел из академии, получив звание архитектора. Это служило как бы проповедью, поучавшей общество ценить красоту, проповедью, обращенной к владельцам старинных домов, равнодушно взиравшим на их разрушение или уничтожавшим их, чтоб на их месте воздвигнуть банальные современные здания, Ван Гуль гордился своим древним домом так же, как и своей старинной мебелью и старинными безделушками: он был не столько купцом, сколько коллекционером, продавая вещи только по очень дорогой цене и притом, если ему хотелось. Он был чудаком и имел на то право, так как обладал значительным состоянием. С ним жили две дочери, его жена умерла давно. Только с течением времени он сделался антикварием. Сначала он ограничивался тем, что любил старинные фламандские вещи и покупал их: темно-синие фаянсовые пивные кружки, стеклянные киоты с деревянными раскрашенными мадоннами, разодетыми в шелк, брюггское кружево, драгоценности, ожерелья, птицы, служившие мишенью для гильдейских состязаний в стрельбе из лука, относившихся к XV веку, сундуки с выпуклыми крышками эпохи фламандского ренессанса – все обломки прошедших веков, сохранившие свой былой вид или искалеченные, – все, что могло свидетельствовать о богатствах родной старины. Но покупал он не столько для того, чтобы перепродавать и наживать барыши, сколько из любви к Фландрии и старинной фламандской жизни.
Одинаковые души быстро распознают друг друга и сближаются. Ни в какие времена, какими бы исключительными они ни были, не может явиться душа, чуждая всем другим, единственная в своем роде. Необходимо, чтобы идеалы достигались, мысли формулировались. В виду этого судьба намечает несколько существ, идущих к одной цели: если не удастся одному, победителем будет другой. В каждую эпоху существуют души, оплодотворенные одной и той же идеей, для того, чтобы хоть в одной из них расцвела торжествующая лилия.