*** Вот сумерки лес зачернили, и снова тягуче сползли в охряные воды речные иконные блики зари. По золоту, золоту – чернью... Над сыростью береговой стою и молю о прощенье кого-то, не знаю кого. Зачем и за что и какого я бога назначил себе? В лугах где-то кличут корову и тоже подобно мольбе. И ворон, огромный, как кондор, летит на меня из лесов. И снова молюсь я о ком-то, и снова без мыслей и слов. 1986
Заполярье И вновь небо звёздами полно всклень. Сошлись, но вот-вот разойдутся прочь рассвет, не переходящий в день, закат, не переходящий в ночь. Лежит новый снег, как песцовый мех. И всё в ушах – это явь иль сон? – тот звук, не переходящий в смех, и звук, не переходящий в стон. Закат – забирайся в тепло, ложись. Рассвет – растревожь ледяную твердь. Восторг, не переходящий в жизнь, покой, не переходящий в смерть. 1986
*** Вы обо мне легко взгрустните, по-детски слезы вмиг утёрши, как будто с кустика брусники сбруснули ягоды пригоршней. И не гадайте, вверх ли, вниз ли меня Господь с земли повыпер. Он так максималистски мыслит: не в рай, так в ад – вот весь и выбор. Всё так. Я умер. Вы остались. Нигде ни грома, ни обвала. Ни всплеска среди сонных стариц, где караси в ладонь. Бывало. Я умер. Завтра снова будни. Вам на работу, мне... Над ухом какой-то серебристый спутник кружит назойливо, как муха. 1986
Птенец трясогузки Птенец трясогузки с коротким, ещё не отросшим хвостом, с чёрными бусинками по углам желтогубого лягушачьего рта, ты в воздухе замер, как кисть художника перед холстом, тресь! – а дверь на балкон заперта. Ты на пол упал, точно подстреленный влёт, и сидишь на полу, пока время смерти не истекло. Тот, кто тебе говорит, что стекло невидимая преграда, врёт: невидимые преграды, как правило, не стекло. Птенец трясогузки на хрупких веточках ног, что ж ты качаешь задком, весь в свою длиннохвостую мать. Как он мне близок, твой волдырёчек-умок, тоже ведь знаю, как это больно – не понимать. И тоже ведь знаю, что биться в стекло ужасно старо, но биться же, биться, пусть крылья и клюв в труху! Невидимые преграды – как стенки аквариума, со всех сторон. А самая невидимая и самая преграда – вверху. 1986
Этюд в лунном свете Общежитие затихало, смолк разговор за стеной, лунный свет брёл по стульям и сброшенному белью. Полуприкрытые единственной простынёй, мы разбирали, что значит слово «люблю». Ты говорила, это слово поёт, как щегол, или так в солнечных бликах река бурлит... Я говорил, это прежде всего глагол, первое лицо, настоящее время, несовершенный вид. Ты говорила, это души само естество, это лилии белой едва народившийся узелок... Я говорил, это так, но прежде всего – изъявительное наклонение и активный залог. Солнце вышло из-за соседних крыш, ты двинулась к двери по солнечному лучу... Годы прошли, ты говоришь, говоришь, ты говоришь – я молчу, молчу и молчу. 1986
*** Тщетно в Москве искать уголка потемнее, тут даже снег белофосфорно свет излучает. Мчатся машины по улицам, как по тоннелям, светятся окна, их звёздный расклад не случаен. Есть переулок, где старые рушат зданья, зданья, что ранее луг на реке погубили, там, как цветы на лугу в той давности давней, звёзды встречаются — жёлтые, красные, голубые. Вот красота — вознесение луга на небо! Пусть даже, ёжась лучами-тычинками да лепестками, летние звёзды вроде Веги или Денеба падают в снег, на кровельное железо и камень. Спит экскаватор, ковш положив на дуб. По веткам сны колготятся, будто жильцы в суете выселений. Тихо на шаре земном, слишком, может быть, ветхом по генеральному плану застройки вселенной. 1986
*** Память моя, как сбившаяся со следа гончая, забегает в будущее, в неизвестное тычет свой мокрый нос… (Жизнь – это когда прошлое ещё не закончилось, а будущее уже началось.) Вернётся и то заскулит, угла не найдя привычного, то задней лапой за ухом в настроеньи самом дурном, то вдруг что-то вспомнит, скосится глазом коричневым и вновь, как за кошкой, рванётся за прожитым днём. 1986