Не успев даже открыть глаза, я уже догадался, что это был проносящийся в небе над домом самолет. Сначала он робко появился из-за облаков, накренился и наконец помчался навстречу земле, оповещая об этом всех, – в том числе и меня. Казалось бы, прожив долгое время вблизи аэропорта, ты должен волей-неволей привыкнуть к стеснениям вроде близости к авиалиниям. Бесспорно, со временем становится ощутимо легче, но совсем привыкнуть к ревущим машинам невозможно. Либо я попросту разучился жить с этим вечно жужжащим муравейником под боком.
Между тем в голове все плыло, а в ушах звенело. Самолет и вправду прошелся настоящим эхом, и турбины долго не стихали в набухших висках. События минувшей ночи прослеживались скверно, картинка была словно размыта. Я попробовал прикинуть их последовательность, но из-за множественных провалов в памяти отказался от этой затеи. При этом тошнотное послевкусие во рту и боль во всем теле указывали на то, что ночка выдалась жаркой. Да и обрывки воспоминаний тоже, в общем-то, не были поводом для гордости, скорее даже наоборот – вызывали чувство стыда и новые немые вопросы о том, что же вчера было.
С трудом перевернувшись с живота на спину, я осмотрел комнату помутневшим взглядом.
Я находился во вновь обретенном доме на своей вновь обретенной кровати. Несмотря на то, что я прожил в этой до боли знакомой квартире уже почти полгода, она все так же казалась мне чужой и неприветливой. Со времен детства здесь мало что изменилось: на стенах были те же, хотя и посеревшие от сырости и времени, обои, на полу – привычный палас, а у псевдохрустальной люстры под потолком все так же не хватало пары побрякушек. В тишине пощелкивали стрелки часов. Их непрекращающееся тиканье через идеально выверенные промежутки напоминало метроном. Слегка обветшалая мебель взывала к моему детству, а легкий дождь за окном навевал грустные мысли, которые тоже были мне когда-то знакомы.
На мне совсем не было одежды – она, как выяснилось, была небрежно разбросана по углам.
Несколько минут я лежал и слушал постукивание капель по стеклу. Пульсирующая голова ныла, но не так сильно, как сразу после пробуждения. Я помассировал виски, отбросил одеяло, с трудом встал и подошел к окну. В распластанных по стеклу прозрачных кляксах отражались лучи скудного осеннего солнца. Было раннее утро. Укутавшиеся в шарфы и пальто люди шли по своим делам. Детей на улице не было, отчего было даже тише обычного. Осень складывалась ненастной и холодной. Пожалуй, слишком ненастной и слишком холодной для человека, который совсем недавно прилетел из солнечной Франции, где выдался весьма жаркий и душный год. Мне ужасно не хватало солнца, морского бриза и звуков Лазурного берега, где на душе сразу становилось так спокойно, приятно и тепло.
На подоконнике удачно расположилась пачка сигарет. Внутри оказалось всего ничего – явно менее десятка штук – сигарет и зажигалка. Вечером пачка была полной, это я помнил точно. Я открыл окно настежь и закурил. Капли дождя забили по сонному опухшему лицу. Облокотившись на подоконник и закрыв глаза, я затянулся и стал слушать. Я хотел услышать утреннюю песню птиц, детский смех и запах сырой земли – то, с чем у меня ассоциировались самые счастливые моменты жизни. Набрав в грудь побольше воздуха, я задержал дыхание.
И я услышал.
Правда, не совсем то, что ожидал. Я услышал журчание воды. Это не был дождь, бьющийся о лужи, и даже не водосток. Журчание доносилось изнутри. В этот самый момент события ночи начали проясняться, образы становились все четче, а на прошлые вопросы находились самые неожиданные ответы. Непристойная догадка вгоняла в краску, к щекам прилила кровь.
Оглядевшись повнимательнее, я начал замечать, что по комнате были разбросаны не только мои вещи, но и вещи другого человека. Женские вещи. Зеленая шелковая блузка, которую я краем глаза принял ни то за скомканное покрывало, ни то за декоративную подушку, которой у меня отродясь не было, беспризорно лежала на плетеном кресле у кровати. Под самой кроватью пестрел вишневый каблук. Впрочем, там же покоилось и женское белье. Бежевая сумка висела на дверной ручке, а на столике покоилось нечто персикового цвета. Передо мной встал не совсем отчетливый женский образ. Я почти вспомнил лицо незнакомки, – но только почти. Она и в самом деле была именно что незнакомкой. Я не помнил ни ее имени, ни того, как мы очутились у меня дома, ни обстоятельств нашего знакомства, но что хуже всего – я не мог толком вспомнить черты ее лица. Страшно представить, в каком я был состоянии, раз решился привести к себе домой незнакомую женщину. В пантеоне моих принципов это считалось верхом глупости и безответственности.