Удушье, стыд, ненависть — главные слова тех дней. В самом начале марта разнесся слух, что вот-вот объявят военное положение. На улицах городов появились буквы Z — и фантастический, прежде непредставимый лозунг «Нам не стыдно». Пружина внутри сжалась и отказывалась разжиматься. Стал понятней Ян Палах, студент, который в дни разгрома Пражской весны сжег себя. Нас опять загоняют в грязное, душное стойло, даже грязнее того, в котором мы родились. Чтобы наших детей и внуков выстраивали буквой Z? — да не будет так!
Сборы заняли всего день. Если б ты помер, то что бы с собой захватил? Постоять в темноте, в тишине, подышать холодным тарусским воздухом, поклониться могилам родителей. Прощание с домом, с предметами дается легко: до сантиментов ли, когда на Харьков и Киев, на Мариуполь и Львов падают русские бомбы? Москва: пришлось пересечь ее по дороге в аэропорт. Хотя ты родился тут, и учился, и жил, она давно уж воспринимается как город враждебный, вражеский. Больно расставаться с людьми, невозможно, с Москвой — легко.
Рейс в Ереван вылетает по расписанию. Чувства? То ли знал, что должны быть чувства, то ли они и правда были — поди разбери. Сильнее всего — любопытство: словно дали взглянуть, какой будет жизнь после смерти. В остальном рейс как рейс, разве что без армян.
2.
Наши израненные души ищут покоя вот именно за такими кремовыми шторами… — это уже Ереван. Он встретил нас вкусной едой, весной, сильно выросшими ценами на жилье, возможностью перевести дух. Cправиться — и физически, и морально — без помощи живущих тут близких друзей было бы, однако, почти невозможно, спасибо им.
По центру Еревана бродят группки москвичей, много знакомых лиц — бросаешься пожать руку, но останавливаешься: имя забыл. Мы учащенно дышим, у нас сохнет рот, в руках бутылки с водой и сотовые телефоны (помогают найти дорогу), у многих потрескались губы от нервного их облизывания. Масок никто не носит: на фоне этой войны даже коронавирус кажется далеким нестрашным прошлым, чем-то вроде детских припухлых желез.
Масштаб катастрофы (напомним: приехали те, кто еще неделю назад никуда уезжать не собирались) становится нам понятней в среднем на третий-четвертый день, когда появляется время остановиться, задуматься, в частности, о собственной жизни, оценить серьезность того, что произошло.
Разговоры в кафе: оставаться ли тут или перебираться в Тбилиси? — там русских не слишком жалуют, зато Грузия не находится в такой зависимости от Москвы. — Зачем ограничиваться Европой? Давайте подумаем об Уругвае. — Или Колумбии. — А мне предложили туберкулез лечить в Сомали.
— Здорóво, дезертиры! — вошедший в кафе дядька громогласно приветствует группку молодых людей хипстерской внешности. Молодые люди вежливо улыбаются, но не смеются, шутка не удалась.
Одни уже занялись в Ереване делом: устраиваются на работу в хранилище древних рукописей или архитектурные бюро, организуют театральные кружки, ищут русскоязычного футбольного тренера для детей, учат армянский язык (пока — алфавит) и читают вслух вывески и названия улиц. Другие жалуются на невозможность снять деньги, открыть счет в местном банке, жалуются тихо: всем понятна необходимость соизмерять свои невзгоды с теми, что испытывает Украина. Кто-то плачет: семья разрушается, муж в Москве, сыну на днях исполнится восемнадцать, а он стремится назад, в институт. Кому-то уже требуется психиатр: бред вины, попытки самоубийства. И все это — за неполные две недели войны. Какое же количество бед принес один весьма посредственный человек (его предпочитают не называть по имени) десяткам миллионов людей — украинцам в первую очередь, но и скольким русским он повредил — кому рассудок, а кому, как нам, жизнь. Кто он такой и почему при всей своей педантичности, осторожности, совершил такие грандиозные ошибки? Ошибки, которые вот-вот приведут к тому, что страна, по слову Розанова, слиняет в несколько дней? Кого из литературных персонажей он напоминает нам?
Беспородный сотрудник госбезопасности по кличке Моль, он рассматривал европейский мир по западногерманскому телевидению, мечтая, наверное, когда-нибудь стать его частью и жить, например, в Штутгарте. Затем еще что-то делал, даже, вроде, водил такси, о чем почему-то рассказывает со смущением, потом стал во главе страны, заскучал, начал играть на рояле «Мурку» двумя пальцами и забрасывать за матч по двенадцать шайб. Двадцать лет развращал людей, потом еще сильней заскучал, а тут еще этот ковид. Не только развращал, но и убивал, конечно. Но без азарта, азартен не был, больше брезглив. А потом он — человек без тени начитанности на лице — что-то прочел (или пересказали?), каких-нибудь графоманов-философов или фантастов. И произошло с ним то, что бывает с русскими людьми, не умеющими отличать сказку, вымысел от реальности, как это случалось с героями Андрея Платонова, только они в большинстве своем чистые, светлые люди, а он — темный, плохой. Так что более близкий пример — Смердяков. Иван Карамазов витийствует и сочиняет поэмы, а Смердяков берет пресс-папье и бьет Федора Павловича по голове — раз, другой.