Я была молода, влюблена и, конечно, не поверила ей. Двум честолюбцам действительно трудно жить в согласии, но там, где другие терпят неудачу, мы-то преуспеем.
Пьетро рассмеялся, когда я рассказала ему о предостережении мадам, и я посмеялась вместе с ним.
— Жизнь по-прежнему чудесна, — уверял он меня. — До конца наших дней, Caro, мы будем работать вместе.
Итак, я стала женой Пьетро и быстро поняла, что не следовало с такой легкостью отвергать советы мадам. Я перестала думать о себе. Мои стремления изменились: я уже не ощущала такой настоятельной потребности в собственном успехе. Я желала его лишь для Пьетро и в течение нескольких месяцев верила, что достигла цели в жизни: быть с Пьетро, работать с Пьетро, жить для Пьетро. Но как же я могла быть настолько глупой, чтобы воображать, будто жизнь пойдет как в сказке: “Они сыграли свадьбу и зажили себе счастливо и благополучно”?
Первый же концерт Пьетро решил его судьбу: ему бурно аплодировали. То были дивные дни исполнившейся мечты, когда он шел от успеха к успеху… Но жизнь с ним отнюдь не стала для меня легче. Он требовал, чтобы ему служили, ведь он был артистом, а я — всего лишь имела музыкальное образование, достаточное, чтобы выслушивать его планы и внимать его игре. Успех превзошел даже самые смелые мечты Пьетро. Теперь-то я ясно вижу: он был еще слишком молод, чтобы совладать с тем вниманием, которое ему оказывали. И неизбежно было появление удушающей лести и тех, кто эту лесть источал: женщин, молодых, красивых и богатых… И все-таки самой отдаленной частью своей души он желал только меня, единственную, к которой всегда мог вернуться, которая и сама была почти что артисткой и которая так хорошо понимала все капризы его артистического Я. По-своему он меня любил.
Будь у меня другой темперамент, мы бы ужились. Но кротость — качество, которым я никогда не обладала. Я не была податливой глиной, о чем не упускала случая ему напоминать. И вскоре горько пожалела, что так опрометчиво оставила свою карьеру. Я снова начала упражняться. Пьетро смеялся надо мной. Думала ли я, что, вот так упустив Музу, стану умолять ее вернуться, потому что буду снова нуждаться в ней? Судьба давала мне шанс, но я его отвергла, и теперь из меня может получиться в лучшем случае только хороший исполнитель. Пьетро оказался прав.
Мы постоянно ссорились. Я говорила, что не останусь с ним, и действительно мечтала уйти, хорошо понимая, что не сделаю этого никогда. Понимал это и он, несмотря на все свои безумства. Я беспокоилась за его здоровье, так безрассудно им растрачиваемое и потому сильно пошатнувшееся в последнее время. Я заметила у него небольшую одышку, но на мое замечание он лишь пренебрежительно пожал плечами.
Пьетро выступал с концертами в Вене и Риме, Лондоне и Париже, и о нем уже начинали говорить. Он воспринимал свой успех как нечто само собой разумеющееся, становился все высокомернее и заносчивей, но притом с жадностью впивался в каждое напечатанное о нем слово. Ему очень нравилось видеть, как я наклеиваю в альбом газетные вырезки о нем. Вот это он и считал по праву моим местом в своей жизни: преданная возлюбленная, оставившая свою собственную карьеру ради его славы. Но, как и все остальное, этот альбом был для него сомнительным благом, ибо малейшая критика могла повергнуть его в такую ярость, что жилы выступали на висках, а дыхание прерывалось.
Он работал с усердием и с неменьшим усердием отмечал свои концертные успехи застольями, которые затягивались далеко за полночь. Вставать же для многочасовых упражнений ему приходилось рано. Его окружали льстецы и низкопоклонники, но он, похоже, нуждался в них, чтобы поддерживать свою веру в себя. Я ругала его, не понимая, что он слишком молод и что огромный успех в юном возрасте — скорее трагедия, нежели благо. Это была ненормальная, беспокойная жизнь, за которую я поняла, что он никогда не даст мне счастья, но и жизнь без него я страшилась даже представить.
Мы отправились в Лондон, где он должен был дать несколько концертов, а у меня появилась счастливая возможность повидаться с Ромой. У нее была квартира около Британского музея, в котором она работала, когда не уезжала на раскопки.
Она была все такая же независимая и здравомыслящая, носила свои чудные доисторические браслеты, позванивавшие при движении, а на шее — ожерелье из непрозрачных неровных темно-красных халцедонов. С какой-то живой печалью вспоминала она наших родителей, расспрашивала и о моих делах, но я, конечно, не смогла рассказать ей всего. Я видела: она считает странным то, что, потратив столько времени и сил на учебу, я оставила профессию, и все это — ради замужества. Но Рома всегда была самой терпимой из всех, кого я знала, и никого никогда не осуждала.