"Иные записи могут вызвать резкое неприятие (наивно было бы предположить лишь умиленное поддакивание), но в одном Бунину при любых несогласиях с ним нельзя отказать — в честности. Будем же и мы честны по отношению к его тексту, отвергнув практику ретуши и подчисток. Не нужно только впадать в идолопоклонничество, в бездумное подчинение авторитету беллетриста. Нужно отдавать себе отчет в том, что литературные и политические антипатии Бунина характеризуют главным образом его самого"[12].
И однако личная честность писателя как раз и дает возможность отнестись к его политическим антипатиям без идолопоклонства, но с уважением и преклонением перед человеком, который "во дни погибели" нашел в себе душевные силы и гражданское мужество, часто рискуя жизнью и пряча листки с записями в щели карниза, чтобы вести свой дневник, — без надежды на просвет.
В работе Ю.Ф. Карякина "Зачем Хроникер в "Бесах"?" есть один интересный вопрос: "А что, если "вытащить" Петра Степановича Верховенского из романа и представить себе: как бы он отнесся к Хроникеру, к "Бесам" и к самому Достоевскому? Допущение, конечно, фантастическое, выходящее за рамки "чистого" литературоведения… У кого могут быть малейшие сомнения в том, что бы сделал Петруша с Хроникером, будь на то его полная воля и прослышь он о "хронике" во время ее написания или после?.. "Высшая мера", которую применил бы Петруша к Хроникеру, есть и высшая оценка Хроникера"[13].
Между тем, как ни фантастично это "ненаучное" допущение, именно в такую ситуацию попадает Бунин в качестве Хроникера — автора Московского и Одесского дневников. Во всем — от осознания своего долга ("очень жалею, что ничего не записывал, нужно было записывать чуть не каждый момент") до весьма рискованного осуществления своей миссии — Бунин следует категорическому императиву совести. На свой лад, по иным причинам, но и ему довелось испытать то заветное "достоевское": "Нельзя было быть более в гибели, но работа меня "вынесла". И несомненно — дневники, куда выплеснулись тоска, печаль, ненависть, любовь и бесконечное отчаяние свидетеля страшной стихии, спасли его самого от испепеляющего дыхания каиновой злобы, от исступления и умопомешательства — которые, по его собственному признанию, охватили всех повсеместно.
"Пишу при вонючей кухонной лампочке, дожигаю остатки керосину. Как больно, как оскорбительно. Каприйские мои приятели, Луначарские и Горькие, блюстители русской культуры и искусства… что бы вы сделали со мной теперь, захватив меня за этим преступным писанием при вонючем каганце или на том, как я буду воровски засовывать это писание в щели карниза?"
Дневники Бунина — это прежде всего документ "самовыделки" человека, его самоодоления, мучительного спора с самим собой на вечную тему — зачем жить. "В этом мире, в их мире, в мире поголовного хама и зверя, мне ничего не нужно…" И даже, кажется, не нужно писать — несмотря на посторонний (или внутренний?) голос: "Этим записям цены не будет". Но каждый раз художник побеждает: записи типа "пишу дрожащими, холодными руками" или "необыкновенный сюжет для романа, и страшного романа" дают некую внешнюю, надвременную точку зрения и просто позволяют дышать среди хаоса и погибели.
Если попытаться обозначить тематику записей Бунина — в самом общем виде это будет, пользуясь его же лексикой, вечная сказка про "белого и красного бычка".
Белые и красные в революции — их смертельное противостояние, общие заблуждения, общая вина и раздельная правда — вот главный аспект размышлений Бунина. И при всей его пристрастности, при всем его резком, болезненном неприятии "углубляющейся" революции коренные причины русской трагедии он видит в старой и русской же болезни — прежде всего болезни интеллигенции. Преступное легкомыслие, вечная демагогическая ложь и жесточайшее равнодушие к народу поставили между ним и просвещенной частью общества глухую стену непонимания и отчуждения. Русскому образованному слою "было совершенно наплевать на народ, — если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, — и которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-Экономическое общество".
Бунин едва не дословно повторяет один из основных тезисов Достоевского о том, как легко любить человечество и трудно — человека. "Я никогда в жизни не видал, как растет рожь", — говорит один из "интеллигентских" персонажей дневника Бунина. А писатель от себя добавляет: "А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал только "народ", "человечество", даже знаменитая "помощь голодающим" происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп". И опять же вспомним Шатова из "Бесов": "Ненависть тоже тут есть… Они первые (речь идет о либералах-интеллигентах) были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться!" Бунин (человек, не любивший Достоевского как писателя и идеолога) будто цитирует его героя (или продолжает монолог Шатова): "Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была".
12
Даугава. 1989. № 3. С. 103. Цитаты из "Окаянных дней” Бунина приводятся по этому изданию (№ 3, 4, 5).