— А ваш софет какой? Што делать? Пример? — теребил управитель Агапыча за рукав;
— Ты, батюшка Карл Карлыч, меня в это дело не путай, — решительно и строго сказал Агапыч. — Ведь ты управитель, а не я. Твое дело, и ответ твой будет. А я — сторона…
Управитель, стоявший выжидательно с вытянутой шеей, вобрал голову в плечи:
— Перед кем мой отфет будет? Ну? Перед кем? Пример? — крикнул он.
— Отвяжись, батюшка, — попятился назад Агапыч — чего пристал! Против, кого согрешишь, тому и ответ дашь. Понятно, чай?..
— Я понимай, — горько усмехнулся управитель, — господин шихтмейстер — исменник. Он уже перешел на сторону авантюрьер Пугашева. Хорошо! очень хорошо! Уходите. Я один буду делать дела и один буду итти в отфет. Перед кем угодно — Пугашев! Шорт! Дьявол! Карл Шемберг не был ренегат[19]) и не будет. Нейн! А вы уходите сей секунд! — глухо закончил он, закрыв лицо руками.
Но Агапыч не уходил. Вытащил красный фуляровый платок и долго сморкался в обе ноздри, долго вытирал нос и также долго, не спеша, сложив платок, прятал его обратно в карман. Затем вдруг решительно подошел к столу, за которым, зарыв лицо в ладонях, сидел Шемберг:
— Ты, батюшка, напрасно на меня клевещешь. Я государыне своей не изменник, Я ей крест в верности целовал. Так-то!
Управитель дернул плечом и, поглядев из-под ладони на Агапыча, ответил:
— Какой разница? Теперь Пугашеву крест поселуешь…
Агапыч вздохнул виновато, повертел в руках конверт, приготовленный к отправке, положил его на место и вдруг робко дотронулся до плеча управителя:
— А ты слушка-сь, батюшка, чего я скажу. Ты вот в лютеревой[20]) ереси пребываешь, я же к православной церкви принадлежу. А бог то у нас один. Так вот, поклянись спасителем, что ты никому, никогда, на дыбе даже не признаешься, что я тебе совет давал. А тогда уж и допытывайся у меня, чего хощь. Слышишь, ай нет?
Управитель излишне торопливо, выдавая скрытую радость, поднял руку. Пухлые и короткие, точно обрубленные пальцы его заметно дрожали:
— Клянусь, никому и никогда!
— Ну, ин и ладно, — удовлетворенно сказал Агапыч. И вдруг заторопился, сразу стал деловитым и серьезным. — Перва-наперва, батюшка, за своих людишек возьмись. Как говорится, — искру туши до пожару, беду отводи до удару. Как они в понедельник то зашеборшат, наперекор тебе пойдут, — ты их и осади!
— Што я буду делать против бунта? — покачал уныло головой управитель. Фот если сообщить господину капитан-исправнику…
— Ни-ни! — перебил его Агапыч. — Ты к полицейским не суйся, ярыги[21]) тебе все дело спортят. Ты выше меть! Не медля, шли срочный штафет[22]) в Верхне-Яицкую крепость и проси тамошнего коменданта, штоб он на завод деташамент[23]) выслал. Бунт де у меня начинается, и для спокойствия края надо де бунтовщикам острастку дать. Ну, подарочек ему посули. Много-то он тебе не пошлет, сам небось трухнул порядком, а команду какую ни на есть вышлет. Вот тогда ты с нашими смердами и рассчитывайся. Да построже, по-русскому. Небось, пойдут на отвал. Немазана телега скрипит, небитый мужик рычит. Кого батогами, кого в колодки, а кого в петлю да и на надолбы:[24]) ворон пугать. Пашку Жженого не забудь, он самый зловред и есть. Все ли понял?
— Фсе, фсе! Дальше?
— Еще и дальше? Чего же тебе, батюшка, еще-то? Команду ты на заводе задержи, для того командира всячески улещивай да. задаривай. А с командой кто нам страшен? Сам Пугач в Оренбургском дистрикте[25]) завяз, а от шаек его с командой отобьемся. Ништо! Да, чуть не забыл, писать будешь, так командиру накажи, штобы команду с оглядкой и всякой осторожностью вел, штоб ему в горах злодеи конфузци не учинили-б. Ну, пиши, пиши, поторапливайся!
У порога Агапыч опять остановился, и через плечо поглядел пытливо на управителя. Шемберг нервно и бестолково разбрасывал по столу бумаги.
«Эх, Олена-разморена! — подумал презрительно Агапыч. — Што понурая кобыла стал, бери за повод, да и веди куда хошь».
А Шемберг, когда захлопнулась дверь за Агапычем, рванул сильно кружевное жабо, словно оно его душило, и крикнул с плаксивой злостью:
— О, это такой… такой!
Не найдя подходящего слова ни на русском, ни даже на немецком языке, бессильно смолк и зашарил торопливо по столу руками, отыскивая перо…
Длинными, темными ночами, тихими и ясными, словно стеклянными, сентябрьскими днями кралась осень. Лето в тот год задержалось. Хотя ядреные утренники и сбивали желтеющий уже лист, но в лесу не было еще безлиственного осеннего простора. Каждое утро вставало солнце, холодное и чистое, скрадывая дали, отчего даже самые дальние сырты[26]), выделяясь каждой трещиной, каждым изломом скалы, обманывали кажущейся близостью.
Там, где Быштым-гора почти отвесной стеной оборвалась к Верхне-Яицкому тракту, на 161 версте от крепости, около глубокого оврага, поросшего орешником, стоял верстовой столб, в нижнем отрезе не менее шести вершков, а высотою сажени в полторы. Верхушка столба была тщательно обтесана, кончаясь острым и длинным колом. Сделано это было, повидимому, недавно; дерево еще не успело почернеть. На острие кола торчала человеческая голова, отрубленная почти под самым подбородком. По лицу, вздувшемуся и почерневшему, а к тому же еще и безбородому, нельзя было разобрать — старикова ли это голова или молодого. Один глаз был выклеван птицами, а другой — мутный и неподвижный, с закатившимся зрачком, — смотрел в небо. Ветер перебирал волосы льняного цвета, остриженные под скобку, топорщил их, откидывая со лба, и опять укладывал аккуратно прядь к пряди. Это еще более подчеркивало мертвую неподвижность самой головы…
Ниже головы аршина на полтора на столб крепко насажено было заднее тележное колесо, но без шины, отчего верстовой столб отдаленно напоминал громадный гриб, выросший близ самого тракта. На колесе ничком лежал обезглавленный человеческий труп, так же как и колесо насаженный на кол. Белую холщевую рубашку заголили на животе и в самый пупок загнали острие столба, проткнув труп насквозь. Столб вышел наружу, чуть выше поясницы трупа. Руки, неестественно вывернутые, с желтыми ладонями и потемневшими ногтями, свисли вниз меж спицами колеса. Ветер играл рукавами рубахи, то пузыря их, то облепляя вокруг рук. Но сами руки были тяжело-неподвижны. Ноги с перебитыми берцовыми костями, так что обнажились белые изломы костей, тоже свесились вниз, но прямо через обод колеса, не продетые между его спицами. Расцарапанные подошвы ног и сбитые пальцы доказывали, что незадолго перед смертью человек долго шел или бежал, не разбирая дороги. На холщевой рубахе и синих набойчатых штанах, в которые был одет труп, виднелись кровавые пятна, уже почерневшие и заскорузлые[27]).
Под колесом, на высоте человеческого роста, белела гладко обструганная дощечка, с надписью, сделанной черной краской. Подножие столба для устойчивости было обложено большими камнями, чего не заметно было около других верстовых столбов. Трава вокруг была сильно примята и невдалеке валялась небольшая пятиступенная лестница. Если бы приставить ее к столбу, она достала бы только до колеса. Живых людей поблизости не было видно. В кустах старательно высвистывала на флейте иволга, да ветер хлопал рукавами рубахи мертвеца…
Но вот, в непролазной гущине сосен, берез и мелкого кустарника что-то затрещало, захрустели ломаемые сучья, и на тракт вышел человек. Сермяжная бекеша[28]), рысья киргизская шапка, деревянная лядунка[29]), а главное — старинное, тяжелое персидское ружье, делали его похожим на охотника. Человек вытер рукавом пот со лба, сбросил с плеч ружье и растянулся здесь же, близ дороги, в кустах. Подперев голову рукой и покусывая травинку, он уставился задумчиво на синие вершины дальних кряжей.
20
Здесь подразумевается протестантство — государственная религия Германии, основателем которой явился порвавший с католичеством монах Мартин Лютер.
27
«Просвещенная императрица Екатерина II, друг Вольтера, не уничтожила зверскую казнь— колесование. Наоборот, в период пугачевщины право колесовать «бунтовщиков» было дано даже всем местным уральским властям, вплоть до заводских контор». (Дмитриев-Мамонов— «Пугачевщина в Зауралье»).