— Наручники!
Когда на его запястьях защелкнулись металлические браслеты, тот самый лейтенант приказал подойти поближе двум официантам и громогласно объявил, демонстрируя на вытянутой ладони четыре бумажных пакетика:
— Четыре пакета, в каждом из которых порошок белого цвета. Героин!
Это жесткое, как приговор, слово он произнес тоном, не допускающим возражений, и перед Крымовым явственно раскрылась вся пропасть его провала.
Четыре пакетика с героином, о котором безапелляционно заявил этот ублюдок в черной маске, — это более чем серьезный повод для возбуждения уголовного дела, и тот, кто его столь жестко подставил, добился своего. Хотелось бы только знать, кому он успел так сильно насолить в этом захолустье? Однако на этот вопрос ответа пока что не было, и Крымов, тяжело вздохнув, повернулся лицом к синюшной от наколок компании, что играла за колченогим столом в домино, миролюбиво перебрехиваясь при этом. Компания была небольшая, но явно сплоченная — всего лишь семь человек, и все они явно поимели не по одной ходке на зону. И этот факт не мог не насторожить Крымова.
По всем писаным и неписаным правилам его должны были бросить в камеру для первоходок, в крайнем случае — в смешанную. Но чтобы удостоиться чести находиться в подобной компании… За всем этим, включая и его задержание, точно что-то крылось, знать бы только что. Пытаясь сосредоточиться, он закрыл глаза, и в этот момент послышался раскатистый баритон:
— Ну что, брателло, оклемался малость? Тогда выползай на свет, знакомиться будем.
Крымов ушам своим не поверил. Даже не зная, кто он и что он, с ним говорили как с равным, и это внесло неожиданное успокоение. По крайней мере, хотя бы здесь не придется общаться с явными отморозками, которые шестерят перед авторитетами, но готовы замордовать до смерти более слабых первоходок. Спустив с нар ноги, он шевельнул плечами и сделал шаг к столику, от которого на него смотрели семь пар глаз без малейшего намека на враждебность. С чувством собственного достоинства поздоровался со всеми сразу, отдельно кивнул обладателю раскатистого баритона, на груди которого и на плечах места свободного не было от наколок, и только после этого, как бы извиняясь за свою оплошность, негромко произнес:
— Извиняйте, конечно, если чего не так, сам не свой был, когда браслеты накинули и помутозили малость.
— Всякое бывает, — хмыкнул обладатель баритона, — присаживайся, как говорится, в ногах правды нет. — И тут же повернулся мускулистым торсом к мосластому мужику, который, видимо, отвечал за чифир: — Ну, чего ждешь? А пока суть да дело, мы потолкуем малость, не возражаешь, надеюсь?
Последняя фраза относилась уже к Крымову.
— Можно и потолковать, с хорошими людьми всегда приятно разговор иметь.
— Вот и ладненько, — вновь хмыкнул обладатель баритона, прощупывая остренькими глазками напрочь седого новичка. — Тогда колись, кто таков да как в нашей хате оказался? Но главное, когда, где и на каких правах зону топтал?
И снова что-то заставило Крымова насторожиться. Пожалуй, слова относительно зоны. Ощущение было такое, будто этот камерный пахан уже все о нем знает, однако кое в чем все-таки сомневается и хотел бы, чтобы его сомнения развеял сам Крымов, то есть Седой. Впрочем, он мог и ошибаться.
Рассказывал не торопясь, четко следуя легенде, благодаря которой он провел несколько оперативных внедрений и получил лагерное погоняло Седой. Когда посчитал, что пора бы сокамерникам и честь знать, так же спокойно закончил:
— А вообще-то мать с отцом нарекли Антоном.
Замолчал и едва сдержался, чтобы не стрельнуть взглядом по камерному пахану, которого то Степаном величали, то Кошаком. Понимал, что сейчас ему важно сохранить свое лицо, вернее, лицо Седого, которого, видать, не зря бросили не в простую гостиницу[4], а к блатным.
— Складно говоришь, — подвел итог Кошак, краем глаза наблюдая, как «запарщик» взбивает чифир.
И вновь Крымов почувствовал какое-то уважение к своей персоне со стороны пахана. «Складно говоришь» — это не «складно поешь», как бы он сказал, если бы не поверил рассказанному. И в этом тоже была заявка на положительный сигнал на фоне того беспредела, который ему продемонстрировали в «Ласточке».
— М-да, говоришь складно, — повторил Кошак, повернувшись лицом к Крымову, — но это все слова, а подтвердить их кто-нибудь может?
— Да кто же их подтвердит здесь? Ежели только маляву на волю бросить.