Согласно Геродоту, после битвы у Артемисия командующий объединенным греческим флотом спартанец Эврибиад предоставил определить место следующего сражения совету эллинских вождей. По-видимому, Геродот прав, сообщая, что все, кроме афинян, были настроены плыть к Арголиде и сделать ставку на оборону Коринфского перешейка. Поскольку Аттику враг уже захватил, представлялось разумным попытаться защитить хотя бы Пелопоннес, в городах и гаванях которого укрывались семьи большинства воинов и моряков. В этом месте повествования Геродот вкладывает в уста афинянина Мнесифила следующие слова: «Случись это, все отправятся по домам в свои города. Ни Эврибиад, ни кто-либо другой не сможет удержать их вместе. Флот рассеется, Эллада погибнет по собственной глупости!» Мнесифил знал, что, подобно тому, как случилось это десятилетием раньше в Ионии, после поражения каждый полис станет отстаивать не общие, а собственные интересы, скрывая за хвастливыми речами о дальнейшей борьбе готовность вступить в переговоры с персами и выразить покорность их царю.
Не добившись своего с первого раза, Фемистокл созывает второй совет и убеждает Эврибиада дать морское сражение в Саламинском проливе, малая ширина которого будет на руку грекам. Он утверждал, что это позволит защитить не только афинских беженцев, но и жителей Пелопоннеса, причем они встретят врага, пока тот еще далеко от их рубежей. По его мнению, отступать, оставляя без прикрытия Мегариду и острова Сароничского залива, было бы губительной оплошностью. И впрямь, персы намеревались перекрыть пролив дамбой и направить войска на остров, где укрывались семьи афинян. Со слов Фемистокла выходило, что пытаться сразиться с персами в открытом море у Коринфа — сущее безумие, ибо уступавшие персидским и в числе, и в скорости суда эллинов неизбежно окажутся в окружении. Наконец, он пригрозил, что если его план не будет принят, афинский флот откажется от дальнейшего участия в войне и будет использован для переправки афинян в Италию, где будет основан новый город. Все эти аргументы и особенно последняя угроза привели к тому, что эллинские флотоводцы пусть неохотно, но уступили. Принятое в середине сентября решение заключалось в том, чтобы, находясь в постоянной готовности, ждать врага. Однако уверенности в том, что персы войдут в узкий пролив, ни у кого не было: их флот мог остаться у побережья захваченной Аттики и выдержать время, необходимое для того, чтобы споры между вождями привели к распаду объединенной греческой эскадры.
Итак, справившись с одной задачей — убедив в своей правоте союзников, — Фемистокл столкнулся со второй, куда более трудной. Она состояла в том, чтобы заманить корабли персов в узкий пролив. Согласно Геродоту, для достижения этой цели Фемистокл повелел своему рабу Сикинну переправиться ночью на материк и рассказать во вражеском стане, что Фемистокл и афиняне желают персам победы, что вожди эллинов погрязли раздорах и собираются бросить Саламин на произвол судьбы, и союзные корабли вот-вот отплывут к перешейку. Таким образом, Ксерксу представлялась уникальная возможность застать врасплох и уничтожить эллинский флот, но для этого следовало как можно скорее провести персидские суда между островом и побережьем. Причем со слов раба выходило, что само появление персов в проливе станет сигналом для присоединения к ним Фемистокла и его приверженцев.
Специалисты по античной истории и по сей день ведут споры по поводу достоверности этого рассказа. Все это, вправду, походит на сказку: кому может прийти в голову снять с якоря более тысячи судов на основании россказней единственного раба? Однако можно найти доводы и в поддержку выдвинутой версии, ведь Фемистокл и впрямь был весьма хитер, персы могли оказаться легковерными хотя бы потому, что недавнюю победу у Фермопил они одержали благодаря измене всего лишь одного человека — грека Эфиальта, показавшего им обходной путь через перевал. Так или иначе, на следующее утро персидский флот снялся с якоря, вошел в пролив и оказался в ловушке. И Геродот, и Эсхил сходятся в том, что сгрудившиеся на узком пространстве корабли не могли использовать превосходство в числе и быстроходности, тогда как тяжелые греческие суда методично наносили таранные удары. Фемистокл лично принимал участие в битве, находясь на борту своего корабля, тогда как Ксеркс наблюдал за ее ходом с берега, с трона, установленного на высоком холме Эгалеос.
Но даже если история с ложной изменой не соответствует действительности, своей победой греки все равно обязаны Фемистоклу. Он создал афинский флот — цементирующее ядро эллинских морских сил. Он предложил дать бой в Саламинском проливе — единственном месте между Афинами и Пелопоннесом, где у небольшого и не слишком маневренного греческого флота имелись шансы на успех. Он заставил соотечественников поверить, что их защитят не гоплиты, а моряки, убедил афинских политиков в необходимости эвакуировать население, а союзных флотоводцев — встретить врага в афинских водах, в чем заключался единственный шанс эллинов на победу. Какова бы ни была истинная причина, побудившая персов принять дорого обошедшееся им решение войти в пролив, современники верили, что Фемистокл завлек их туда, попросту одурачив Ксеркса. И наконец, в решающий момент битвы Фемистокл лично повел в бой афинскую эскадру и, умело используя прилив, врезался во вражеский фланг, обратив персов в бегство. Короче говоря, спасение Запада было бы невозможно без Саламинской победы, которая, в свою очередь, не была бы возможна без отваги и упорства одного-единственного афинского государственного деятеля, без устали преодолевавшего сопротивление несчетного множества противников. Случись ему погибнуть, дрогнуть или не настоять на своем — и скорее всего Эллада стала бы сатрапией Персии.
Существует также и некий постскриптум к Саламину, о котором нередко забывают. Победа греков и впрямь спасла Запад в том смысле, что культура античного полиса не погибла всего через два с половиной века после своего зарождения, но не менее важной эта победа оказалась для афинской демократии и будущего демократической идеи в целом. Полтора века спустя Аристотель в труде, именуемом «Политика», указал, что ничем не выделявшийся среди прочих полис неожиданно сделался виднейшим культурным центром Эллады после того, как в нем осуществился политический эксперимент с предоставлением права голоса неимущим местным уроженцам.
Саламин был объявлен победой «морского простонародья», и на протяжении всего последующего столетия общественная значимость безземельных гребцов возрастала по мере того, как не обладавшие собственностью граждане добивались соответствия их политических прав той роли, которую они играли в обеспечении морского могущества родины. Лишь недавно допущенные к делам управления рядовые граждане сумели реорганизовать политическую систему, и вскоре их город воздвигнет Парфенон, станет финансировать авторов трагедий, и посылать триремы во все уголки Эгейского моря, и казнит Сократа. Марафон создал миф о непобедимой афинской пехоте[37], а еще более блистательная победа при Саламине превознесла роль флота. Ключевыми политическим фигурами стали такие, отнюдь не являвшиеся потомками ветеранов Марафона империалисты, как Перикл, Клеон или Алкивиад.
Неудивительно, что согласно «Законам» Платона, своенравного сторонника аристократической системы, успехи эллинов начались с Марафона и закончились Платеями, тогда как Саламин испортил их как народ. Спустя более чем столетие после этого сражения, Платон сумел разглядеть в нем поворотный пункт в развитии ранней культуры Запада. До Саламина политическая система греческих городов-государств основывалась на имущественной иерархии, и политические права были различны для разных категорий граждан. Свобода и равенство существовали отнюдь не для всех, но лишь для полноправного меньшинства, имевшего землю, образование и денежные средства. Равноправие понималось лишь как равное для всех стремление к нравственной добродетели в рамках общества, руководимого лучшими и наиболее подготовленными из граждан.
Платон, Аристотель и большинство иных выдающихся греческих мыслителей от Фукидида до Ксенофонта не случайно являлись поборниками аристократизма[38]. Скорее всего это объяснялось их способностью разглядеть опасности, внутренне присущие обществу, в котором свобода может выродиться во вседозволенность, радикальная демократия обернуться анархией, а экономический либерализм — неприкрытым грабежом. Согласно их воззрениям, без соответствующей системы ограничений и противовесов полис рисковал превратиться в сборище крайних индивидуалистов, не обладающих нравственными добродетелями и равнодушных к общественным интересам. С точки зрения консерваторов более образованные и платежеспособные граждане являлись более ответственными, а стало быть, имели преимущественное право на участие в управлении. Гоплиты, сражавшиеся под Марафоном или Платеями, защищали не только абстрактную родину, но и реальную собственность. Предполагалось, что лишь имущий гражданин, способный приобрести тяжелое вооружение, может проявить доблесть, необходимую для достижения победы.
37
Марафон, конечно, прославил Афины — но непобедимой афинская пехота, в отличие от спартанской, никогда не считалась.
38
Автор излагает ситуацию несколько упрощенно. Действительно, никто из перечисленных им мыслителей древности не был сторонником радикальной демократии, но Аристотель и Фукидид одобряли умеренную демократию (например, режим «Совета Четырехсот» в Афинах в 412 году до н.э.).