РАЗЫСКИВАЕТСЯ
в связи с уничтожением шестидесяти четырех экземпляров газеты «Геральд» и постыдной кражей 2 шиллингов и 6 пенсов
СЭМЮЕЛЬ СПЕНСЕР КЛЕМЕНС,
14 лет, рост 5 футов 8 дюймов, вес 112 фунтов, глаза серые, лицо бледное, на левой щеке шрам (семи лет приложился к паяльнику).
СТРЕЛЯТЬ НА МЕСТЕ!
За доставку скальпа в полицейский участок будет выплачено вознаграждение в размере 2 шиллингов.
Но какой смысл расстраиваться из-за того, что могло происходить сейчас дома? Все равно что расстраиваться из-за прошлогодних серных пробок. Или из-за боли в плече. Или вообще из-за чего угодно. А вот почему он не пошел на железнодорожную станцию и не сел в поезд? В вагон с закрытыми окнами, с задвинутыми дверьми, с запотевшими от теплого дыхания стеклами. Пролетали бы невидимые мили, и ничего бы не болело, несешься себе вперед, и все. Ну конечно, сесть в поезд и уехать. Какой же он дурак. С двумя шиллингами и шестью пенсами куда только не доедешь. До Балларата, или Бендиго, или Бернсдейла, хоть за сто, хоть за двести миль — фантастические расстояния, если все свои 14 лет ты прожил в доме номер 14 по Уикем-стрит и не был нигде, куда нельзя добраться за полдня пешком или на велосипеде. Какой-нибудь парень пошустрее мог бы, наверно, и дешевле устроиться, а то и вовсе бесплатно, спрятавшись под скамейку или прицепившись снаружи, да только экономить на билете не всегда самое разумное. Но уж надо быть распоследним дураком, чтобы отправиться странствовать но белу свету вот так, пешедралом, на голодный желудок, под дождем и в такой темноте, словно мир еще и не начинался вовсе и бог не сказал: «Да будет свет!»
Вот какая это была темнота. Глаз выколи. Будто ты ощупью ползешь к краю, и то ли до него еще далеко, то ли ты уже подобрался вплотную и вот-вот сорвешься и упадешь, а может, вообще нет никакого края, отделяющего возможное от невозможного.
Впереди что-то замаячило. Кажется, церковь. В таких случаях чувство не обманывает. Ощущаешь перед собой нечто большое и нависшее. Да и что, кроме церкви, отважилось бы стоять там так одиноко в 1931 году? Конечно, церковь. Путь ему преградила сперва живая изгородь из каких-то не очень острых колючек, а потом ограда из проволочной сетки с калиткой, которую Сэм нащупал рукой и открыл. От калитки дорожка привела его к крыльцу с дверьми на три стороны. Двери были массивные, деревянные. Никакого укрытия от дождя они не давали, напрасно Сэм прижимался к ним и так и этак. Со всех трех сторон хлестал дождь, а четвертой стороны не было. Она была внутри, там-то он мог бы спрятаться. Через высокое полукружье окна наружу пробивался чуть заметный красноватый свет.
Войди внутрь, Сэм, и пусть тогда дождь льет, а ветер дует хоть всю ночь напролет. Войди, Сэм, и перестань думать о среде, до которой тысяча лет. Если заснуть в теплом, сухом, безопасном месте, тысяча лет пролетит как одно мгновение, прежде чем ты откроешь глаза. И то верно. А откуда ты знаешь? Про сон, что если заснешь, то проснешься уже по ту сторону? Приходится верить так. Закрой глаза, забудь обо всем и надейся, что завтра будет настоящее завтра, а не 12-е августа, до которого тысяча лет.
Но почему же бог запер свою дверь?
Такая массивная и крепко-накрепко заперта.
Разве ты, господи, не чувствуешь мое плечо? Не чувствуешь, как я изо всех сил жму? Это я, Сэм. Из прихода методистской церкви на Липкот-стрит, старой каменной церкви, что стоит там уже 60 лет. Я читаю все молитвы и никогда не пропускаю воскресной службы: ты же знаешь, за этим следит тетечка. Следит так, словно имеет личное распоряжение со святой печатью. А может, здесь живет католический бог? Ведь никогда не угадаешь. Разное люди говорят. Может, у него все по-другому?
Двери были из досок твердого дерева и скреплены поперечинами на болтах. Набухшие от долгих дождей, толстые и крепкие, они были совершенно нечувствительны к усилиям Сэма.
«Боже, открой мне свою дверь. Пожалуйста, открой. Только на эту ночь. Утром я сяду в поезд и уеду и не буду больше тебя беспокоить».
Все шесть створок — две передние и четыре боковые — на замок заперты от Сэма. В старину, говорят, было не так. Даже в Средние века, о которых все толкует мама, было не так. Церкви служили тогда убежищем. И укрыться в них могли даже убийцы, воры и беглые.
Под задней стеной, ниже уровня пола, оказалось что-то похожее на дыру. Как он ее заметил и зачем она там, было совершенно непонятно. Может, кошки вырыли или собаки, а может, сам бог быстренько приготовил ее для Сэма. Сперва Сэм пошарил рукой, потом просунул голову и, отчаянно проталкиваясь, втиснулся целиком. Внутри, под настилом церковного пола, было совсем темно, однако сухо и достаточно просторно, и Сэм улегся, свернувшись калачиком. Левое плечо он вдавил в землю, и боль понемногу утихла.
В тот вечер у них было собрание прихожан. В этой церкви по вторникам уже лет тридцать проходили вечерние собрания прихожан, и потом еще лет тридцать они проходили, покуда в 1967 году не построили эту модернистскую громадину, а старую церковь тогда сняли с фундамента и продали на вывоз вместе с термитами. Рывшийся в мусоре мальчишка нашел на месте бывшей ризницы 18 пенсов старыми деньгами и заржавленный велосипедный звонок, который уже не звонил. На 18 пенсов он купил себе кока-колы и шоколад с орехами, а звонок бросил на пустыре по дороге домой.
Сэм не слышал длившегося 45 минут собрания. Не слышал он и разговоров в ризнице, где потом пили чай с печеньем и, по обыкновению, сплетничали до половины десятого. Если бы он слышал, не исключено, что его жизнь сложилась бы по-другому.
ПЯТЬ
Сквозь сон Сэм почувствовал два горячих прикосновения: на груди и под лопаткой — и нехотя осознал чье-то присутствие, чье-то чужое, чуждое, постороннее вмешательство, словно бы вторгшееся издалека. Словно на полпути куда-то, куда ему так важно попасть, его вдруг останавливают и не дают дойти до конца. Сэм сопротивлялся, и горячие прикосновения то обретали, то утрачивали реальность и в конце концов стали частью сна, в котором тетечка, чтобы выгнать из его тела болезнь, лепила на него горячие припарки. Ну, уж этого он стерпеть никак не мог, даже в самом глубоком сне, и проснулся с воплем: «Сейчас же отстаньте, слышите? Не троньте меня! Можете самой себе ставить ваши вонючие припарки!»
Никакой тетушки не было, а припарки оказались двумя перепуганными кошками, которые, шипя, прыснули в стороны, когда он вдруг вскинулся и заорал, и сам он был перепуган не меньше их и плохо понимал, что к чему.
Он испустил вздох из бездны охватившего его отчаяния, из такой глубокой, глубокой бездны… Может, здесь и вправду обрывается мир и дальше — пропасть? Пальцы судорожно впивались в грязь, в пыль, хватались за комки глины — только бы удержаться, пусть и не понимая, где он и что с ним.
Ничего похожего на то, что обычно окружает тебя по утрам. В слабом сером свете едва проступали расплывчатые груды не то земли, не то мусора да виднелись похожие на ножки грибов столбы, на которые опиралась тяжелая темная громада. Все остальное под каким-то неестественным углом уходило в землю. Жуткая картина. Но было ни кровати, ни хлопающей шторы, ни отрывного календаря с изображенной на нем картой мира. Не было потрепанных комиксов (на стуле из гнутого дерева), которые, прежде чем они дошли до Сэма, читали и перечитывали 19 других мальчишек. И никто не звал его из кухни:
— Сэм, иди скорей. Да иди же, Сэм, а то в школу опоздаешь.
— Мам, а что на завтрак?
— Сосиски с картошкой, милый, но скорее выходи, а то у тебя не останется времени поесть.
Ничего похожего на это. Этого, наверно, больше уже никогда не будет. Он убежал из дому, как миллионы мальчишек до него. И среда наступила. Да, наступила. Он пересек реку Стикс,[1] или как ее там называют, и снова забрезжил день. Что ж, могло бы быть и хуже.