— Взлом? В мой сон?! В убежище?!
Оля мотнула головой.
— В рай, — буркнула она. — Попросту Адам договорился с Евой, и они устроили грандиозный камбэк.
Ружицкий налил себе коньяку. Несколько минут он наблюдал за солдатами в порту. Те не были похожи ни на перепуганных, ни на нервничающих. Сверху все это, скорее всего, походило на веселье по причине неожиданных учений. Таа-ак… В рай невозможно вломиться. И все же кто-то предпринял попытку. А то, что он видел, это самая банальная обратная связь. Действия этого неизвестного были восприняты защитными механизмами как попытка нападения. Интересно, какого же? Ружицкий включил телевизор. Горели какие-то дома, где-то на совершенно ином континенте. Понятно. Обычная нарезка из его собственной памяти. Террористы. Самая обычная обратная связь. Правда, совершенно глупая, если учесть, чем занимались солдаты внизу. Он обернулся и глянул на свою театральную армию. Обе девицы вытянулись по стойке смирно, приложив руки к пустым головам.
— Так как, идем воевать? — надменным тоном спросила Оля.
— Ясное дело. Сейчас сварганю какой-нибудь танк.
— Но я же говорю про настоящую войну. Ты же знаешь, кто это делает.
Ружицкий на минуту задумался.
— Тот бандит, которого привела в институт[27] полиция?
Это прозвучало как вопрос. Для обоих было очевидным, кто мог предпринять попытку чего-то столь невозможного, как попытка взлома в его сон. А вот вопрос «зачем?» оставался пока что без ответа. Существовало опасение того, что именно ему, Ружицкому, удастся найти доказательства того, что как раз именно этот тип убил дружков по тюремной камере. Но как? Захватив контроль над их снами? Принуждая к самоубийству? Тогда здесь его ждет разочарование. Ему даже не удалось войти в сон Гири. Но почему тогда парень упоминал о манипуляциях наяву? В его палату по ночам доступ имела лишь медсестра. Заключенный же из собственной палаты выйти не мог, поскольку его стерегла полиция.
Теперь он жалел, что не расспросил более тщательно. Даже если предположить, что бандит способен войти в сон любого человека, как может это делать он сам и Оля, все равно, ему никаким образом никак нельзя проникнуть в сон медсестры. А все по той простой причине, что никто из персонала на дежурстве никогда не засыпал. Клиника обладала высокими стандартами, ее сотрудники зарабатывали очень прилично. По просьбе Станьчика он сам несколько раз проверял возможность хотя бы вздремнуть. Понятное дело, что проверял это не наяву. Просто-напросто, он входил в сон провинившегося и откровенно заявлял, что последующий подобный прокол закончится увольнением с работы. И Ружицкий был совершенно уверен в том, что все на ночных дежурствах были трезвыми, причем, в обоих значениях этого слова. Он пожал плечами.
— Отправляемся на войну? — еще раз спросила Оля.
— Ты никуда не отправляешься, а Ханка просто не может, поскольку она — существо нереальное.
— Ах, спасибо за напоминание, — послала ему та убийственный взгляд. Похоже, ее достало, потому что затем она прибавила: — А это обязательно, чтобы каждый мужчина вел себя словно кабан в посудной лавке?
— Слон.
— У тебя нет хобота, — потянула она его за нос двумя пальцами.
Ружицкий закурил. Оля отложила свой автомат и подошла поближе.
— Ты не хочешь, чтобы я пошла с тобой на войну?
— Нет.
— Ты же ведь сам говорил: у Кастро был свой Че Гевара, у Христа — святой Петр. У каждого фронтмена имеется свой бэкмен.
— Но ведь я взрослый, и у меня побольше опыта.
— Зато у меня план получше.
Ружицкому не хотелось дискутировать, и он попросту исчез.
Мир бандита вовсе не был серым и печальным, как поначалу подозревал Ружицкий; совершенно ни в чем не походил он и на вестерн с салунами, продажными девицами и перестрелками на каждом углу. Сон был странный. Цветной, составленный из огромных пространств, осенне-весенний. Какие-то парки, улицы, просторные площади, громадные, казалось бы, вымершие здания. И все это совершенно не было печальным. Но не было и уютным. Ну, вот если более или менее приличные предместья Нью-Йорка внезапно опустошить от всех людей. Или какой-то периферийный город в Калифорнии? Черт его знает. Для Калифорнии было холодновато, для Нью-Йорка — слишком чисто. Асептический пейзаж без единого человека. Ружицкий кружил по пустым улицам, зашел в несколько домов: повсюду одно и то же. Порядок, хотя и не слишком педантичный, спокойствие; легкий ветерок, вздымающий опадающие желтые листья, укладывающиеся в сложные узоры на покрытых цветами кустарниках, заполнявших клумбы. Осень и весна, легкая прохлада — но это, скорее, уже психическое впечатление.
27
Похоже, пан Автор в своем рассказе поначалу хотел представить нам некий Институт Сна. Потом все скатилось до частной клиники. Понятное дело, в государственный институт архитектора не устроишь… — Прим. перевод.