А у меня женитьба никак не клеилась, не завязывалась узлом, не закручивалась, не подкатывала к дому на бричке, на тачках, на старом велосипеде. Все реже заглядывал я к Матильде, все реже снимал со стены серпы, потерявшие последние зубы, ситечки, отцедившие свое молоко, свое время, покоробившиеся от жары подойники, косы, насаженные на косовища, покрытые, будто засохшей кровью, ржавчиной. Горсти пшеницы не мог скосить, серпом срезать, не мог муки на подовую лепешку через решето просеять, подойник молока надоить, чтобы было на чем поставить для свадебного пирога тесто. Как попало, без толку, можно сказать, как мышь по амбару, рассы́пался я по городу, разбежался трусцой, оставляя кое-где паутинки, точно паук, охотящийся на золотую муху. Светлые вечера, все выше взбирающиеся в небо над крышами, дни, один веселей другого, крапчатые от солнечных пятен, были у меня теперь заняты. Да и Франусь расползся, как чистотел, как заячья капуста, нежился у Адельки под боком, в клуб на окраине города, как к себе домой, захаживал, каждый божий день рассказывал там свои байки, притчи одну на другую нанизывал, тянул долго, назойливо. Краснословом его на третий вечер прозвали, войтом, газдой[26] войлочным, языкастой трещоткой.
— Краснослов, войт, газда овечий, войлочный, — подкатывались к Франусю. — Почтеннейший наш оратор, оседлавший слово, до самого его корня добравшийся, рассказали бы вы нам про лошадь. Мы, конешное дело, знаем, она живая, не на шпеньках, не на болтах-винтах, не на зубчатых колесах, как грузовик, как трактор, однако тянет, пашет, к тому же ржет, а в рождественскую ночь даже говорит человеческим голосом.
— Мужику в деревне лошадь ближе брата и отца родного. Ибо лошадь пашет и боронит землю, жито с поля свозит, картошку и сено. Опять же терпенья у нее поболе, чем у отца, у брата, у матери даже: мать всегда в печали, ведь во всех часовнях непременный образ матери скорбящей. Лошадка что попало городить не станет и драться не полезет, кнутом без причины по спине не съездит, не смажет по морде, не стукнет оглоблей и мотыгой не тяпнет. Сжует свое сено, вытащит по стебельку языком и губами, мягкими, как лопух, мохнатыми, как белокопытник, выберет овсинки из колючей сечки, выспится стоя, почешется о жердь, опростается всласть и снова бодра-весела, хоть сейчас впрягай в плуг, в борону, в телегу, а в праздник и в бричку. Лошадь всегда одинаковая, терпеливая, как бог, как святой, как апостол. Лошадь, и все тут. Лошадь.
Лошадь, корова, ба, даже коза, собака, дремлющая целыми днями в своей конуре, облаивающая августовский сад, обсыпанный грушами, выкусывающая из шерсти блох, повизгивающая от наслаждения, когда ей удается добраться клыками, высунутым на метр языком до хвоста, до паха, искусанного мухами, слепнями, замаранного пометом, грязью, в рассказах Франека превращались в обитателей рая, прямиком спустившихся к нам на землю, в отцов церкви, в святых мучеников, в отшельников, питающихся корешками пырея, дождевой водой, что капля за каплей собирается в расщелинах скал.
Слушали Франуся, посмеивались, по спине хлопали, аж звон стоял, подначивали, чтобы продолжал рассказывать свои байки. Девушки завитые, принаряженные, словно только что вернулись с майской прогулки за город, парни, лоснящиеся от бриолина, кольцом обступали Франуся, слушали с благоговением, вдыхали навозные, черноземные, потные запахи. Руки время от времени протягивали, чтобы из Франековых россказней надергать желтой папировки, липкой от воска, с угнездившейся в сердцевине осой, шершавой малиновки, сверху, словно снятые иконы, покрытой олифою, холодной от росы, щербатой от дождя, чтобы нарвать дикой сирени, цветущей мелким цветом за овином, на свалке, наломать настоящей, турецкой сирени, заткнуть лошади за недоуздок, вскочить ей на спину и помчаться, щелкая кнутом, с гиканьем, с пальбой из игрушечного пистолетика на выгон, оплетенный, обмотанный паутиной, липнущей к лицу, лезущей в глаза, на осенний луг, посеребренный стелющимся над кострами дымом.