Странное дело: она меня всегда любила — и в детстве, и в молодости, и в зрелом возрасте, несмотря на то что от бесхарактерности делала вред, почти что положительное зло. Я тогда сердилась на нее, но всегда потом ей прощала; она была так ласкова, так нежна со мной, как никто из моих близких, ни одна из моих родных теток. Растолкуйте например, эту странность: она была очень строга в детстве с Анной Николаевною; мне рассказывали (то есть не мне, а при мне, что все равно: дети все записывают на своих памятных скрижалях), что она была даже жестока с нею, ребенком, била ее (когда учила, весьма бестолково, надо сознаться, учила), драла за уши до крови и проч., и проч. Вообразите, что она при мне этого никогда не делала. Что ж такое была я для нее? Девочка одних лет с ее дочерью. И боялась ли она меня встревожить таким обращением с сестрою, которую я, при первой нашей встрече, принялась любить из всех сил, она — также, и я до сих пор не встречала детей и молодых особ, так привязанных друг к другу, как мы с Анной Николаевной.
Когда мы съехались в Бернове, нам было по восьми лет, и пока не приехала ожидаемая гувернантка, мы учились у своих матерей. Иногда Прасковья Александровна меня к себе брала ночевать, и я с радостью вставала зимою со свечою, оттого что так будили Анну Николаевну, и мы с нею вместе учили уроки и пили: я — чай, а она — смородину у пылающего камина, очень весело и дружелюбно. Никогда, повторяю, она не кричала на нее и не била свою дочь при мне. Это — факт. Но отсюда не зародилось настоящей привязанности нашей, и особенно со стороны сестры; она была любящая тоже, но в ней было меньше элементов глубоких чувств, — потому я не всегда была ими довольна. Впрочем, Euphrosine[587] мне сказала, когда я после ее смерти выразила при встрече с нею это сомнение: «Elle n’a aimé de sa vie personne autant que vous. Vous étiez son idéal»[588]. <…> Когда нас отдали на руки гувернантке m-lle Benoit (тоже знаменитость в своем роде: она была привезена по требованию двора из Англии вместе с m-lle Sybourg, тоже швейцаркой, которой предложила вместо себя занять место при ее высочестве Анне Павловне, а сама ограничилась скромным званием деревенской воспитательницы в провинции), то мы вместе и учились и спальню имели общую подле комнаты m-lle Benoit. Когда же случалось, что я заболевала, то уходила во флигель и переписывалась с Анной Николаевной. Кстати вспомнить, что она сохранила мои записочки десятилетнего возраста и показывала их мне, когда я к ней приехала замужем.
И так мне рисуется Прасковья Александровна в те времена! — нехороша собой, она, кажется, никогда не была хороша: рост ниже среднего гораздо, впрочем в размерах, и стан выточенный, кругленький, очень приятный; лицо продолговатое, довольно умное (Алексей на нее похож); нос прекрасной формы; волосы каштановые, мягкие, тонкие, шелковые; глаза добрые, карие, но не блестящие; рот ее только не нравился никому: он был не очень велик и не неприятен особенно, но нижняя губа так выдавалась, что это ее портило. Я полагаю, что она была бы просто маленькая красавица, если бы не этот рот. Отсюда раздражительность характера.
Она являлась всегда приятно и поэтически, когда приходила читать у нас что-нибудь (если позволяла m-lle Benoit), то учиться по-английски вместе с нами; она была очень любознательна. И как же — скажите — ей теперь это не вменить в достоинство? Ведь этому — без одного года пятьдесят лет! Иногда она приходила показать нам какой-нибудь наряд, выписанный ей дядюшкой Н. И. Вульфом, наконец привезенный из Петербурга. Она мало заботилась о своем туалете, а дядюшка был большой мастер выбирать и покупать. Она только все читала и читала и училась. Она знала языки: французский порядочно и немецкий хорошо, и — понятно! Любимое ее чтение был когда-то Клопшток (кажется, первое время пребывания Пушкина в Михайловском)[589]. Согласитесь, что, долго живучи в семье, где только думали покушать, отдохнуть, погулять и опять что-нибудь покушать (чистая обломовщина), большое достоинство было женщине каких-нибудь двадцати шести, двадцати семи лет сидеть в классной комнате, слушать, как учатся, и самой читать и учиться <…>.
Извините, еще прибавлю один листок, чтобы дорисовать, как смогу и как я умею, мою бедную Прасковью Александровну Осипову. Последние годы ее жизни доказали, как можно исказить существо бесхарактерное, если за это возьмутся недобрые люди! Она была любящая, поэтическая, любознательная натура, и все это ни к чему хорошему не привело. Ее последние поступки достойны были порицания всех и каждого!..[590] — да простит ей господь, как и она прощала, если обращались с мольбою прямо к ее сердцу. Я вам забыла рассказать и в своих «Воспоминаниях о Пушкине» забыла упомянуть о своем вторичном посещении тетки в Тригорском: уже с мужем (с Керн). Вы видели из писем Пушкина[591], что она сердилась на меня за выражение «Je mépris ta mère»[592]. Еще бы! было и за что. Помните? — Керн предложил мне поехать. Я не хотела, потому что, во 1-х, Пушкин из угождения к ней перестал писать, а она сердилась. Я сказала мужу, что мне неловко поехать к тетушке, когда она сердится. Он, ни в чем никогда не сомневающийся, как и следует храброму генералу, объявил, что берет на себя нас примирить. Я согласилась. Он устроил романтическую сцену в саду (над которой мы после с Анной Николаевной очень смеялись). Он пошел вперед, оставив меня в экипаже. Я через лес и сад пошла после и упала в объятия этой милой, смешной, всегда оригинальной маленькой женщины, вышедшей ко мне навстречу в толпе всего семейства. Когда она меня облобызала, тогда все бросились ко мне, Анна Николаевна — первая. Пушкина тут не было, но я его несколько раз видела, он очень не поладил с мужем, а со мною опять был по-прежнему, и даже больше, нежен, хотя урывками, боясь всех глаз, на него и на меня обращенных[593].
587
Младшая сестра Анны Николаевны Вульф, Евпраксия Николаевна, бывшая за бароном Б. А. Вревским. (
589
Ср. с отзывом Пушкина в «Бове» (1814)
Немецким языком владели многие члены семьи Осиповой, нередко помогавшие Пушкину при его обращении к немецким подлинникам (см. воспоминания М. И. Осиповой, с. 424 наст. изд.).
590
Керн намекает на ссору П. А. Осиповой с детьми, в связи с продажей ею Тригорского в 1854 г. (см. об этом: Н. Окулич-Казарин. Обитатели Тригорского в 1850-х годах. — «Труды Псков. археологического общества. 1911–1912», вып. 8, Псков, 1912, с. 81–109).
593
Вторичный приезд Керн в Тригорское с мужем состоялся в октябре 1825 г. (