Весьма интересно при этом, что сам Пушкин выступает здесь объединяющим началом. Лицей и «арзамасцы» — два разных круга, и это как нельзя лучше показывают воспоминания, исходящие от них. Плетнев очень мало знает об «арзамасских» связях Пушкина; Вяземский, тем более А. И. Тургенев почти ничего не могут сказать о Лицее; Вяземский, постоянный «спутник» Пушкина, познакомился с Дельвигом — ближайшим его другом — поздно и не сошелся коротко. Еще большая грань — биографическая, психологическая — отделяла Вяземского и Жуковского от Плетнева.
Пушкин оказывается средоточием тех центростремительных сил, которые формируют и организуют в кружок литературную среду.
Обо всем этом стоило сказать подробно, потому что здесь лежит камень преткновения почти для всех мемуаристов, — разумеется, кроме членов самого кружка. В один голос и друзья и враги говорят о смешении у Пушкина бытовой и литературной «дружбы», о его снисходительности к дурным поэтам, объясняемой единственно желанием ободрить и поощрить и полным отсутствием профессиональной зависти. Все это верно, но недостаточно. В дальнейшем, когда достигнет апогея литературная и общественная борьба Пушкина с Полевым и Булгариным, возникнет памфлетная кличка «друзья-аристократы» — и целая серия нападок обрушится на «Литературную газету» Дельвига за ее элитарную замкнутость, кружковый характер, за то, что она издается «ради дружбы», а не ради широкой читательской аудитории. Можно без преувеличения сказать, что этот лейтмотив полемики является лейтмотивом и многих воспоминаний о Пушкине — не только враждебных, но и дружеских. Он возникает как результат взаимного непонимания разных литературных генераций. Для лицейского и арзамасского круга понятие «дружба» было бóльшим, чем бытовая категория. Со времен «союза поэтов» и полупародийных собраний за традиционным «арзамасским» гусем она обозначала и единый — при всей разнице позиций — литературно-общественный фронт, то, что мы назвали коммуникативной общностью. Это касалось и личных связей, — и пушкинский круг является ярким примером того, как повседневный быт преобразуется в быт литературный, как литература формирует сознание и накладывает неизгладимую печать на все формы самовыражения личности. Пожалуй, наиболее веским тому подтверждением являются воспоминания А. П. Керн, органически вписавшейся в этот круг и с необычайной точностью женской интуиции воспринявшей и впитавшей прихотливое разнообразие естественных для него проявлений. Наряду с «серьезной» поэзией, она принимает и литературную игру, мистификацию, эпиграмму и арзамасскую (и лицейскую) «галиматью»; она подхватывает речения кружка и его острословие, передавая его исчезающую и неповторимую эмоциональную атмосферу. «Дух» дельвиговского кружка, его повседневный быт, почувствованный и понятый как быт именно литературный, придает ее мемуарным свидетельствам особую ценность; «память сердца», вместе с интеллектуальной памятью, сохранила свежесть непосредственного впечатления. Именно эти мемуары позволяют нам понять, в чем заключалась для Пушкина разница между, например, литературным салоном Волконской и кружком Дельвига: в первом культивировали литературу, во втором ею жили.
В этой связи уместно будет сказать несколько слов вообще об интимных дневниках и воспоминаниях о Пушкине, относящихся как раз к этой поре — 1828–1829 годам.
Интерес потомков к личности великого человека распространяется совершенно естественно и на его интимную биографию. В том случае, когда интерес этот не превращается в обывательское смакование пикантных подробностей, он оправдан и закономерен. Изучение и познание отличается от посмертной сплетни целевой установкой и отношением к материалу. Эмоциональная жизнь Пушкина, его любовные драмы и поверхностные увлечения интересны и важны для биографа не только потому, что это неотъемлемая часть духовного существа поэта, проецированная в его творчество, — но и потому, что она протекает в определенных формах, как индивидуальных, так и внеиндивидуальных, и формы эти есть факт культуры эпохи, обусловлены ею и, в свою очередь, ее обогащают.
Личность, порожденная эпохой, концентрирует в себе ее эмоциональную культуру. «Любовный быт пушкинской эпохи», по удачному выражению исследователя, отражен в воспоминаниях Керн, в дневниках Вульфа и Олениной, в поздних рассказах о Пушкине Ушаковых. Записи Вульфа — чувственного, тонкого и высокоинтеллектуального, дают, пожалуй, самый точный ключ для определения этой культуры. «Его <т. е. Пушкина. — В. В.> светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском», — записывает он. И далее: «Женщин… он знает как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного». Впечатления Вульфа не случайны и не индивидуальны; о захватывающих импровизациях Пушкина в женском обществе вспоминают и другие мемуаристы. Лев Пушкин говорил даже о «гениальности» брата в таких разговорах. По воспоминаниям Керн мы можем представить себе их общий характер: движение беседы изящно и прихотливо, она богата оттенками и неожиданностями, от серьезного признания до забавного пустяка. Это «наука страсти нежной», своеобразный диалогический поединок с расчетом на психологическую победу. В нем есть нечто от «игры»; он облекается в формы любовно-психологического романа предшествующего столетия[7]. Не только опытом психологических наблюдений, но и самой своей формой он связан и с собственным пушкинским творчеством — с «Онегиным», с «Романом в письмах». Он исходит из литературы и возвращается в нее. Память мемуаристов сохраняет нам интереснейший промежуточный этап такого возвращения — пересказанную Нащокиным устную новеллу Пушкина о любовном приключении (вероятно, с Д. Ф. Фикельмон), с точным и острым сюжетом, — не уступающую по своей напряженности и психологической глубине написанным и напечатанным пушкинским новеллам. Устная новелла, по-видимому, вообще принадлежность кружка — по вечерам в нем собираются и за «страшными рассказами» в духе Гофмана. Только от А. И. Дельвига и Керн мы узнаем, что повесть Титова «Уединенный домик на Васильевском» — это пушкинская новелла, рассказанная им «к тайному ужасу всех дам». Творческое, артистическое начало пронизывает этот «любовный быт», эстетизируя его, поднимая на уровень художественно организованного. Теперь он может порождать и «Я помню чудное мгновенье», и «Подъезжая под Ижоры», и «Город чудный, город бедный». Он преломляется, преобразуется художественным обобщением. Возникают любовные циклы, надолго переживающие свой жизненный материал.
7
См.: Л. И. Вольперт