— Ну он же не мусульманин, баба Фатима! — возмутился Рыжий. — Православному христианину дозволяется.
— Но не в таких количествах, — поддержал старуху Плаксий. — А покойник меры не знал. Это точно.
— Да что вы прицепились: знал покойник меру, не знал! — выкрикнула Марина. — Теперь уже все равно. Золотой он был человек, страдалец и поэт! Таких один на миллион рождается!
Фатима-апа повернулась к уху супруги Плаксия и зашептала:
— Это она так говорит, потому что от него чирим-бирим[5] была. Любила его сначала, а потом ненавидела. А теперь, как умер, опять любит. Она хоть и блудливая, а душа ее добрая!
— Поэт! Именно поэт! — встрепенулся Забриха. — Чего же я раньше не вспомнил! Вот послушай, президент и главный редактор, обалдеешь! — Он открыл ящик стола покойного и достал листок. — Слушай и запоминай! Читаю…
— Любопытно, — удивился Хозер. — А ну давай еще.
— Что же тебе еще? — закопался Забриха в ящике. — А вот подожди, тут есть и про раввина с талмудом… Так, коротенькое, слушай:
— Это надо публиковать, — вкрадчивым голосом выдавил Хозер. — Обязательно. Это действительно струя из космоса. Первичная. Это открытие.
— Ха-ха! — обнажил прокуренные зубы Рыжий. — Дудки! Покойник даже слушать об этом не хотел. Один раз, когда я его уговаривал, он мне чуть по морде не съездил. Наливайте. Выпьем за его стихи!
После того как выпили за стихи, поминающи гости разговорились. Хозер и Забриха начали спорить о кинематографе Андрея Тарковского, Фатима-апа принялась доказывать христианке Антонине Ивановне преимущества мусульманской веры, а Марина и Евгения Степановна обсуждали вопрос устройства Марины на работу на телевидение. Один Петр Дмитриевич молчал, потом поднялся из-за стола и пошел к себе в комнату. Жена удивилась:
— Ты куда, Петя?
— Я сейчас, — коротко ответил Плаксий.
Супруги Плаксий были белорусами. В Речице жила сестра Антонины Ивановны, к которой они часто ездили. И вот теперь, когда Антонина Ивановна с Фатимой обсуждали смысл и значение пьянства на Руси, от которого померло преждевременно столько народу, (в том числе, на их взгляд, и новопреставленный сосед), мужчины, сидящие за столом, прислушались.
— Вот я вам такое расскажу, что своими глазами видела, — разговорилась Антонина Ивановна. — Не то что Бога и черта, даже атомной смерти народ не боится, когда ему выпить надо. В тот год, когда Чернобыль случился и еще не знали, чего он натворит, поехали мы с Петей в Речицу летом. Кажется, это было в конце мая или начале июня. От Речицы километров двести до Чернобыля. Так вот, дня за три до того, как назначили реактор хоронить — под ним колодец вырыли и туда его спихивали, — по радио без конца объявляли, чтоб в два часа такого-то числа все жители в подвалы попрятались. Это на случай, если, не дай Бог, что-то непредвиденное случится, чтоб люди, значит, не пострадали. И что ж вы думаете? Дом сестры как раз на площадь выходит, а на ней — винный магазин, и народу тыщи полторы за водкой стоит. Здесь, у магазина, репродуктор объявляет, что осталось полчаса. Затем — пятнадцать минут до двух. Вот и два пропикало. И думаете, кто шелохнулся или убег? Как стояли, так и стоят. В двери магазина стучат, требуют открывать. Милиция приехала, сама с "черного" хода водку взяла и уехала. Что вы скажете? Прямо-таки Садамон-Агамон!