Иду на почту купить марки, это единственное место, где их продают. Некоторое время мне кажется, что я попала в замок Кафки: вход для белых, вход для небелых. Ну, это-то еще куда ни шло. Но ведь потом и те и другие все равно оказываются вместе в одном и том же зале. Как тут быть? В конце концов я кое-как разобралась, что есть окошечки для белых и окошечки для цветных. Точно так же и с ящиками для писем, с автоматами, где продаются марки, и телефонами. У меня голова пошла кругом: столько людей всех цветов кожи, они встречаются друг с другом, расходятся, и все это молча, не говоря ни слова. И вдруг меня охватила паника: а куда же опускают письма (письма белых людей!) мальчики-посыльные (ведь они-то черные!)? В ящики для белых или для небелых?
Когда после обеда я возвращаюсь в отель, то уже не знаю, что надо и чего не надо делать, хотя обычно я с легкостью приспосабливаюсь к любой обстановке. Сначала я решила ехать на автобусе и только после того, как простояла в очереди добрые четверть часа, заметила, что окружающие с любопытством поглядывают на меня. Это африканцы, и на остановке табличка «Для небелых». Тогда я сажусь в первое попавшееся такси, но шофер отказывается везти меня. Спрашиваю его, в чем дело?
«Мадемуазель, — отвечает он, — вы ведь белая». — «Ну и что?» — в отчаянии говорю я. — «Вам надо взять такси с белым шофером, — объясняет он очень любезно. — А я черный и должен возить только черных». — «Но почему?» — «Закон о резервировании работы, — отвечает он. — В Йоханнесбурге черные не имеют права работать на такси для белых… А теперь прошу вас выйти, мадемуазель, — добавляет он. — Если полиция увидит нас, вас оштрафуют, а меня посадят в тюрьму».
В конце концов я пошла пешком, успокаивая себя, что тротуар-то уж принадлежит всем. Африканцы, которые попадаются мне навстречу, как правило, бедно, но вполне прилично одеты. И если одежда у них зачастую старенькая, зато очень чистая, одеваются они с большой тщательностью. На мужчинах широкие плащи, на голове они носят котелки и почти все курят трубку. А так как многие из них в очках (свидетельство того, что они читают), их вполне можно принять за интеллектуалов, окончивших английский университет.
Женщины очень похожи на знаменитую певицу Мариам Макебу: тонкое лицо с выступающими скулами, цветной берет, кокетливо надвинутый на лоб, строгая юбка и свитер, подчеркивающий их стройную фигуру, — все это придает им вид школьниц. Вообще африканцы по сравнению с бурами кажутся аристократами.
Открываю окно в ванной комнате у себя в номере, и глазам моим предстает любопытное зрелище. Задняя стена отеля выходит на пустырь, там полным-полно африканцев, часами стоят они в бесконечно петляющей очереди. Время от времени появляется автобус и уходит, битком набитый пассажирами, а очередь все такая же длинная.
Я запомнила одну женщину и подсчитала, что она прождала в очереди два с четвертью часа, прежде чем ей удалось сесть в переполненный автобус. Я спрашиваю одного из служащих, моющего пол на лестничной площадке, почему люди стоят так долго в очереди. Он объясняет, что это задний двор центрального вокзала. Отсюда отходят автобусы на Совето и Александру. Есть и поезда, но не все могут на них ездить, линий не так много. Он рассказывает мне, что эти две локации (townships), как здесь говорят, находятся более чем в сорока километрах от Йоханнесбурга, и некоторым приходится тратить часов по шесть на проезд туда и обратно, причем каждый день.
— Шесть часов, чтобы проехать двадцать миль?
— Да, мадемуазель, — отвечает он, показывая на хвост, — ведь по нескольку часов приходится ждать автобуса или поезда. А когда приезжаешь в Совето, надо еще долго идти пешком. Там есть несколько локаций, они идут одна за другой, и, говорят, народа там живет в два раза больше, чем в Йоханнесбурге, а станций очень мало. Мне, например, приходится выходить в три часа утра.
Я спрашиваю его, почему он не живет в Йоханнесбурге.
— Вам приходится ездить в Совето из-за семьи?
— Нет, — отвечает он, — я несемейный, моя жена и дети живут в резервате Транскей (позже я узнаю, что для африканца быть «несемейным» означает не иметь права жить вместе со своей женой). Дело в том, что в Йоханнесбурге нет места для банту. Туземцам не положено жить здесь. «А у вашего хозяина?» — «Тоже нельзя». — «Почему?» Он помолчал, потом сказал:
— Не знаю, это недавно ввели. Говорят, новый закон запрещает белому боссу держать у себя дома больше одного боя. Остальные обязаны возвращаться на ночь в локацию, отведенную для туземцев. Говорят, будто это сделали для того, чтобы нам было удобнее спать у себя, дома.
— А где вы спите?
— В казарме для несемейных. Таков закон.
Звоню девушке по имени Пат, двоюродной сестре одного моего лондонского знакомого.
— Политикой не занимается, — предупредил он меня, — но девушка она хорошая, очень честная, весьма распространенный тип для тамошней английской среды.
Она заехала за мной на машине вместе со своим женихом Полем, студентом-медиком. Сегодня суббота, и потому они в спортивных костюмах, таков здесь обычай. Они как-то странно поглядывают на меня. По телефону я отрекомендовалась студенткой, изучаю, мол, социологию и приехала в Южную Африку на каникулы. Пат молча ведет машину. Но в конце концов не выдерживает и с беспокойством спрашивает меня:
— Надеюсь, вы не журналистка?
Вопрос, а еще более тот драматический тон, каким он был задан, удивили меня.
— Видите ли, — пытается объяснить Пат, — если вы журналистка, это опасно для нас. Сейчас собираются принять новый закон, по которому будут наказывать людей, информирующих некоторые газеты и иностранные радиостанции.
И так как я улыбаюсь, Поль добавляет:
— Журналисты у нас подвергаются большой опасности. Власти ни перед чем не останавливаются, они могут арестовать и даже пытать журналистов, лишь бы дознаться, не связаны ли те каким-нибудь образом с освободительным движением. Один раз арестовали англичанина. Даже консулу и тому не дали с ним свидания.
Я стараюсь успокоить его и обещаю, что не доставлю им хлопот. Он нервно курит и произносит отрывисто:
— Ах, да что там говорить, им никакого закона не надо. И так уже арестовывают, кого хотят и когда хотят, без всякого ордера на арест и без малейшего повода для обвинения, ни за что ни про что, без суда и следствия можно проторчать в тюрьме несколько месяцев. Достаточно, если вы просто знакомы с кем-нибудь, кто высказался против апартхейда, слишком часто встречаетесь с индийцами или африканцами.
Вскоре я заметила, что они то и дело оглядываются назад.
— Что-нибудь случилось? — спрашиваю я.
— Да нет, — отвечает Пат, — просто в конце концов и сам становишься ненормальным, так и кажется, что за тобой гонится полиция.
— Но ведь вы же ничего не делаете против правительства, — говорю я, — и не состоите ни в какой нелегальной организации.
Да, ни Пат, ни Поль не занимаются политикой, но их считают либералами.
— А все потому, что мы евреи[9], и еще потому, что у нас есть друг индиец. А для африканеров этого достаточно, вот они и не доверяют нам, — рассказывает Пат.
Мы выехали за черту города, за окном мелькают прекрасные усадьбы.
— Поехали в маленький загородный ресторанчик, — говорит Поль, — там нам будет спокойнее, и мы сможем поговорить.
Устроившись в удобных креслах возле самого бассейна, мы заказали бренди. Всякий раз, как приближается кто-нибудь из официантов-африканцев, спутники мои понижают голоса.
— Туземцев вдвойне следует опасаться, они иногда работают на политическую полицию, Особый отдел, — тихо говорит Поль.
Он развертывает «Ди Трансвалер», ежедневную газету на африкаанс, рупор премьер-министра Фервурда. Я рассматриваю карикатуру, изображающую тучного господина с крючковатым носом, он пригоршнями кидает драгоценные камни и золото на корабль, отплывающий в Англию. Тучного господина зовут Хогенгеймер. Пат утверждает, что это выпад против Гарри Оппенгеймера, президента «Англо-Америкен корпорейшн», самого могущественного горнорудного концерна в Южной Африке, владения которого простираются вплоть до Танзании. Отец Гарри Оппенгеймера говорил по-английски с сильным еврейским акцентом.
9
Евреи появились в стране в XIX в. В дальнейшем многие приехали сюда, спасаясь от нацизма.