В дальнейшем либеральное доктринерство пополнилось утилитаристской этикой Бентама, обещавшей максимум общественной пользы от преследования каждым индивидуальной выгоды; концепцией «накопленного труда» эпигонов Рикардо; практикой и публицистикой английского и французского фритредерства («манчестерства») и, наконец, позитивистской социологией Г. Спенсера, отмежевавшегося от французского утопизма. Спенсерианство отождествило режим свободной конкуренции в экономике с универсальной закономерностью «выживания наиболее приспособленных» (социал-дарвинизм), а промышленное общество – с «индивидуальной свободой, которую предполагает всякая коммерческая сделка»[548].
По контрасту с откровенными военно-захватническими устремлениями раскритикованной А. Смитом «меркантилист ской системы» политэкономическое учение либерализма, казалось, «насквозь проникнуто миролюбием»[549], а идеолог манчестерства Дж. Кобден был убежден в пацифирующем влиянии коммерческого «соревнования народов». Однако, вопреки ожиданиям Кобдена[550], за европейской «эрой фритредерства» (1860–1875) последовала эпоха кровавого индустриального империализма, а задуманные как витрина «мирного соревнования народов» всемирные выставки стали рекламой производства чудовищных вооружений.
Марксизм, формировавшийся как оппозиция и экономическому либерализму, и позитивизму, затушевал антитезу военного и промышленного типов общества в формационном подходе, а в доктрине классовой борьбы отказался от мысли о возможности мирно убедить господствующие классы в преимуществах социалистического идеала. Одновременно у раннего либерализма марксизм заимствовал концепцию Смита – Рикардо о трудовой эквивалентности товарного обмена, а у раннего социализма – идеи о возможности превращения труда «из бремени в наслаждение» и научного планирования работ (планомерности) в масштабах общества. «Научный» социализм был определен Марксом и Энгельсом как «движение, которое уничтожит современное состояние». Это состояние было описано как «товарный фетишизм», а должное его заменить – как «прозрачно ясные»[551] отношения в обществе «ассоциированного труда, выполняемого добровольно, с готовностью и воодушевлением»[552]. Но «рычага» вооруженной классовой борьбы явно не хватило для перехода от одного состояния к другому; заполнение «пробела» происходило в духе одиозной тирады, которой Н. Бухарин завершил «превосходную» (В. Ульянов-Ленин) главу «Внеэкономическое принуждение в переходный период» (отражение практики «военного коммунизма»): «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи»[553].
Крушение в конце ХХ века государства, основанного Лениным, сопровождалось не только зубоскальством по поводу диалектического «отрицания отрицания» (если «научный» социализм оказался не «утопическим», то «реальный социализм» – ненаучным, а «развитой социализм» – нереальным), но и решительным международным наступлением «рыночного фундаментализма», отвергающего вмешательство «пагубной самонадеянности» коллективного разума в стихийный «спонтанный» порядок свободной конкуренции. При этом апелляция современного правого либерализма к метафоре «невидимой руки» рынка, направляющий эгоистический частный интерес к общему благу, привела к дискуссии о правомерности возведения к А. Смиту позиции, что лишь «невидимая рука» конкуренции частнособственнических интересов может в итоге привести к «непреднамеренным последствиям», благотворным для всех слоев общества.
Профессор моральной философии А. Смит в своей первой книге «Теория нравственных чувств» (1759) выводил этическое учение из чувства взаимной симпатии между людьми, а в книге «Богатство народов» (1776), написанной после знакомства с учением французской школы Кенэ о «естественном порядке», выстроил здание политической экономии на краеугольном камне эгоистического мотива. Эти обстоятельства дают повод усомниться в последовательности Смита и даже заподозрить его в «шизофренических рассуждениях»[554]. Апологеты Смита указывают, что и в «Теории нравственных чувств» он, во-первых, делал акцент на несовершенстве природы человека и том, что доброта и милосердная любовь сами по себе являются недостаточно сильными стимулами для сохранения целостности общества. А во-вторых, в утрированной полемике с циничным баснописцем Б. Мандевилем, автором скандального афоризма «пороки частных лиц – благо для общества», Смит доказывал, что частный интерес – не порок, а «добродетель низшего порядка»[555]. И на этой добродетели основывается экономическое развитие.
549
Штейн В. М. Развитие экономической мысли. Т. 1: Физиократы и классики. Л., 1924. С. 11.