Литературная карьера могла быть и совсем неофициальной. В кружках и салонах (с выходом «за бугор») складывали умные слова, как при дворе Снежной королевы — льдинки. Мы — метаметафористы. А мы — постметафористы…
Так и не пополнив 217-м номером список клонов маленьких бродских («…я с малых лет не умею стоять в строю…» («Черные дыры»)), Башлачёв делает решительный шаг в сторону рок-культуры, лишаясь работы (в газете «Коммунист»), карьеры, элементарной крыши над головой. Скоморох с гитарой, бродящий «меж двор» (как говорили в старину на Руси).
Почему?
Потому что в рок-культуре того времени он почувствовал жизнь. «Искру электричества».
На самом деле, объяснить, где есть жизнь, а где ее нет, не так-то просто. Трудно объяснить. Легче спеть:
Дар Божий как раз и заключается в том, чтобы не замечать стен, разгородивших человеческую жизнь на клетки-загоны.
Точность Сашиного выбора подтверждается тем, как легко и естественно рок-движение[6] приняло череповецкого барда. Только успев появиться в московском и ленинградском рок-подполье, он становится важнейшей, может быть, даже центральной его фигурой, — если такие определения вообще применимы к неформальному сообществу. Во всяком случае, именно Башлачёву принадлежит гимн русского рока — «Время колокольчиков». Песня исключительно оптимистичная для 80-х годов (имеется в виду, конечно, искусство этого периода, а не продукция комсомольских ВИА).
Впрочем, гимн и не должен быть похож на похоронный марш.
Именно Башлачёв нашел сильные и гордые слова, которыми наши «доморощенные битлы» могли на равных разговаривать с англосаксонскими корифеями.
Можно сказать, что русский рок примерно с 80-го года — с того момента, когда он перестает отождествлять себя с танцплощадкой, — ожидал такого человека, как Башлачёв.
Следовало бы упомянуть еще одну социокультурную нишу, казалось бы, специально под него выкроенную. Традиционная авторская песня — русская поэзия под музыку, под ту же самую акустическую гитару. Именно так: «у русской поэзии появилось новое, параллельное русло. Его создали „поющие поэты“…»[7]. Один из них — В. Высоцкий, которого Башлачёв считал учителем и которому посвятил триптих «Слыша B. C. Высоцкого». К сожалению, серьезная история авторской песни до сих пор не написана, поэтому я не рискнул бы давать исчерпывающих объяснений: что именно не устроило в ней Башлачёва. Обращаю внимание на хронологию. В 1983 году ни Высоцкого, ни Галича уже не было в живых. Реальная обстановка в недозапрещенных структурах Клуба самодеятельной песни (КСП) может быть реконструирована по репортажам в тогдашнем рок-самиздате: «выходили исполнители очень похожих друг на друга песен про природу, от которых остается один мутный образ: дождливый вечер…»[8].
Был ли он политическим певцом, «певцом протеста»?
Новейшая история, которую многие видели собственными глазами и ощущали на собственной шкуре, трансформируется самым причудливым и патологическим образом. Именно потому, что она новейшая, то есть из нее извлекается не только архивная память, но и не потерявший актуальности интерес.
Литературная тусовка так и не простила Башлачёва — не потому, что злопамятна, а потому, что он, даже став историей, ломает установленные правила. Мешает играть в любимые пузыри[9]. Мы уже упоминали журнал «Знамя». Вот что там напечатали о Башлачёве в 1992 году:
6
Именно такое выражение употреблялось в самиздате 80-х. За слова «тусовка», «тусовщик» могли и по лицу ударить.
7
8