– Да, над собой-то вы можете смеяться сколько вам угодно, а я над собой – никому не позволю…
– Помилуйте, я говорил не о достоинстве наших пьес, а только о числе листов.
– Достоинств моей комедии вы еще не можете знать, а достоинства ваших пьес всем давно известны.
– Право, вы напрасно это говорите: я повторяю, что вовсе не думал вас обидеть.
– О, я уверен, что вы сказали, не подумавши, а обидеть меня вы никогда не можете.
Хозяин от этих шпилек был как на иголках и, желая шуткой как-нибудь замять размолвку, которая принимала нешуточный характер, взял за плечи Федорова и, смеясь, сказал ему: «Мы за наказание посадим вас в задний ряд кресел».
Грибоедов между тем, ходя по гостиной с сигарой, отвечал Хмельницкому:
– Вы можете его посадить куда вам угодно, только я при нем своей комедии читать не стану.
Федоров покраснел до ушей и походил в эту минуту на школьника, который силится схватить ежа – и где его ни тронет, везде уколется… Очевидно, что хозяин был поставлен в самое щекотливое положение между своими гостями, не знал, чью сторону принять, и всеми силами старался как-нибудь потушить эту вздорную ссору, но Грибоедов был непреклонен и ни за что не соглашался при Федорове начать чтение. Нечего было делать, бедный автор добродетельной Лизы взял шляпу и, подойдя к Грибоедову, сказал:
– Очень жаль, Александр Сергеевич, что невинная моя шутка была причиной такой неприятной сцены… И я, чтобы не лишать хозяина и его почтенных гостей удовольствия слышать вашу комедию, ухожу отсюда.
Грибоедов с жестоким хладнокровием отвечал ему на это:
– Счастливого пути!
Федоров скрылся… И затем Грибоедов начал читать свою комедию…»
Между тем как Петербург встретил комедию Грибоедова с таким общим и единодушным восторгом, Москва продолжала видеть в ней один пасквиль на именитых лиц, и в великосветских кругах ее, преисполнившихся открытого негодования, поднялась яростная агитация против автора. В действующих лицах комедии находили сходство то с теми, то с другими московскими особами и кричали о том, что следует постоять за честь порядочного московского общества, русского имени, за нравственность и прочее. С этой целью подбивали «американца» Толстого, которого все узнали в «ночном разбойнике и дуэлисте, вернувшемся из Камчатки алеутом», вызвать на дуэль Грибоедова. Директор театров Кокошкин сообщал генерал-губернатору князю Д.В. Голицыну, что «Горе от ума» – прямой пасквиль на Москву. Затем последовали донесения и в Петербург о том, что комедия колеблет основы, возбуждает недовольство дворянского сословия и т. п. При этих условиях понятно, что все хлопоты Грибоедова о том, чтобы поставить пьесу на сцене, потерпели полное фиаско; напрасно он рассчитывал на талантливую актрису Дюрову как на прекрасную исполнительницу роли Софьи, давал советы Сосницкому и Щепкину, которым предназначал роли Репетилова и Фамусова. Тщетно вносил он массу сокращений в свою пьесу, чтобы сделать ее цензурной. Не помогли и ходатайства влиятельных лиц, в том числе дальнего родственника Грибоедова, Паскевича. Даже устроенное было тайком учениками театральной школы представление «Горя от ума» (причем репетициями руководил сам автор), было расстроено по приказанию генерал-губернатора графа Милорадовича, который был зол на Грибоедова за то, что тот отбивал у него танцовщиц, пользовавшихся его покровительством, в числе которых наиболее увлекался Грибоедов Телешевой, так что прославлял ее даже стихами. Не меньшую злобу Милорадовича против Грибоедова возбуждало и то обстоятельство, что последний прозвище Милорадовича «le chevalier Bayard»[10] переиначил в «le chevalier bavard».[11] Грибоедов сделал эту переделку, с одной стороны, намекая на болтливость графа Милорадовича, а с другой, – в воспоминание того, что Милорадович, говоря по-французски Александру I o смерти короля баварского, сказал вместо «le roi de Bavière»[12] – «le roi des Bavares».[13]
Лишь спустя три года удалось Грибоедову в первый и единственный раз в жизни увидеть свою пьесу на сцене. Это было в 1829 году в Эривани, где дивизионный генерал Красовский устроил весьма порядочный офицерский театр в бывшем дворце персидских сердарей; но граф Паскевич запретил эти спектакли. Впервые «Горе от ума» было сыграно на публичной сцене уже после смерти Грибоедова, в Петербурге 26 января, а в Москве 27 ноября 1831 года.
Не удалось Грибоедову увидеть свою комедию целиком и в печати. Лишь в альманахе «Русская Талия», изданном в 1825 году Ф. Булгариным, было напечатано несколько сцен из нее. Надо, впрочем, заметить, что Грибоедов сам был отчасти виноват, что комедия его не появилась в печати в полном объеме тогда же. По рассказу одного из цензоров того времени, в 1824 году в приемную к министру явился однажды высокий стройный мужчина во фраке, в очках, с большой переплетенной рукописью. Это был Грибоедов. Рассказчик, случившийся в приемной, спросил вошедшего, чего он желает. – «Я хочу видеть министра и просить у него разрешения напечатать комедию „Горе от ума“. Чиновник объяснил, что дело просмотра рукописей принадлежит цензуре и он напрасно обращается к министру. Грибоедов, однако, стоял на своем, а потому был допущен к министру. Тот, просмотрев рукопись, перепугался разных отдельных стихов, и комедия на многие годы была запрещена. „Не иди Грибоедов к министру, а представь рукопись к нам в комитет, – рассказывал цензор, – мы бы вычеркнули из нее несколько строк, и „Горе от ума“ явилось бы в печати почти десятком лет ранее, чем то случилось по гордости Грибоедова, пожелавшего иметь дело прямо с министром, а не с цензурным комитетом“.
Таким образом, полностью, хотя и с большими пропусками, комедия появилась в печати лишь в 1833 году. Зато в списках к пятидесятым годам она успела распространиться в количестве около сорока тысяч экземпляров.
Появление отрывков комедии в «Русской Талии» развязало язык прессе, и весь 1825 год был занят ожесточенной полемикой различных органов печати по поводу «Горя от ума». Вся литература, можно сказать, разделилась на два лагеря – друзей и врагов пьесы. Во главе последних стоял и доживавший последние дни свои Карамзин, не забывший насмешек Грибоедова над сентиментализмом. Но Карамзин, конечно, не заявлял своего мнения печатно, а ограничивался разговором в кругу своих высокопоставленных друзей. В пользу комедии первый голос подал Н.А. Полевой в № 1 своего «Московского телеграфа» за 1825 год.
