И постепенно, в течение десяти лет, вырастают линии казачьих поселений по пограничным рекам: Терская линия по Сунже, а затем линия Сунженская — до Каспийского моря, по которым строились крепости, соединяемые военными дорогами.
Тактика, стратегия и политика Ермолова на Кавказе были гениальны — его недаром прозвали проконсулом Кавказа. Уважение к нему даже со стороны противников было поразительно до фантастичности. При своей колоссальной фигуре Ермолов был воплощенное бесстрашие, сама энергия, образец простоты жизни. Он поражал всех своей прозорливостью и осведомленностью о замыслах противника, приводил противника в растерянность мгновенным появлением в самых опасных местах в самое нужное время… Все горцы знали, что Ермолов тверд в слове, великодушен к доблестному врагу, но беспощаден к врагу тайному и вероломному.
Ермолов по-хозяйски заботился об армии, был врагом бессмысленной фрунтовой муштры; он увеличил в своих частях выдачу мяса и вина, выбросил из снаряжения жесткий ранец, заменив его мягким мешком. Войска его вместо шинелей в холода одеты были в полушубки. В военном хозяйстве тех лет у Ермолова царила расчетливая экономия— для частей строились удобные казармы, в Тифлисе был создан отличный военный госпиталь.
«Проконсул Кавказа» заботился и о лечебных минеральных водах, упорядочил пользование ими, проводил всюду удобные дороги. На территориях древних кавказских племен развивались его заботами промышленность и торговля.
Ермолов улучшил дипломатические отношения со среднеазиатскими народами, поднял высоко престиж русской власти. Он категорически воспротивился уступке Турции части восточного побережья Черного моря, что уже решил было сделать царь Николай.
Вся эта грандиозная историческая работа Ермолова остановилась с воцарением Николая Первого — царь считал армию Ермолова распущенной, зараженной духом вольномыслия: ведь Ермолова декабристы прочили в состав Временного правительства. Несомненно, что этой неприязни царя к полководцу способствовал и острый язык Ермолова.
И когда Персия ворвалась в русские пределы в 1828 году, в вину Ермолову была поставлена «непредусмотрительность»: к Ермолову явился граф Паскевич с просьбой от царя уступить ему командование корпусом по его, Ермолова, нездоровью. Ермолов рапортом, ссылаясь на то, что он «не имел счастья заслужить доверие его величества», в марте 1827 года отозван с Кавказа и уехал в Москву.
Вся Россия повторяла острые слова Ермолова, однажды попросившего царя о «производстве его в немцы», что было бы естественно в век Витгенштейна, Нессельроде, Бенкендорфа и других близких царю вельмож.
Пушкин теперь и скакал в объезд через Орел, чтобы познакомиться там с этим могучим и отважным человеком, поговорить с ним, послушать его… Пусть Ермолов был в царской опале — это не смущало Пушкина. Поэт не боялся ехать к нему, как боялись еще недавно навестить Пушкина его многочисленные друзья…
«Ермолов принял меня с обыкновенной своей любезностию, пишет Пушкин. — …Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом[17]. Он был в зеленом черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и кинжалы, памятники его владычества на Кавказе».
О чем беседовали великий поэт и старый воин? Пушкин пишет в «Путешествии в Арзрум», что о «правительстве и политике не было ни слова». Должно все-таки думать, что во время своего двухчасового свидания оба собеседника были овеяны общими воспоминаниями, общими былыми переживаниями, на фоне которых их слова принимали особое, им одним понятное значение. Пушкин отмечает, что Ермолов «нетерпеливо сносит свое бездействие». Ермолов принимался говорить о генерале Паскевиче, и всегда «язвительно», — это же был его счастливый соперник. Судя по этому разговору, Пушкин заключил, что Ермолов хочет писать свои записки. Отмечает Пушкин и то, что в Ермолове кипят острые мысли: «он недоволен Историей Карамзина; он желал бы, чтобы пламеннее перо изобразило переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу». Ермолов явно очень недоволен, ибо о «Записках» князя Андрея Курбского, он говорит «с увлечением» — филиппики Курбского по адресу царя Ивана, очевидно, нравилась обоим беседующим. И наконец — «немцам досталось», — подчеркивает Пушкин.
Скача на Кавказ, Пушкин не удалялся от России, — напротив, приближался к ней, в этих горных краях прилагающей себе своё будущее. Закавказье для него теперь было ближе Михайловского. Быть на войне — для Пушкина значило быть в живом центре, где творится история.