Морозова обняла его и жарко поцеловала.
— Ну что, мой птенчик, — нежно заговорила она, — хорошо почивал, миленький?
— Хорошо, матушка! — ответил Иваша. — Видел я во сне высокие хоромы да светлые: Вошел я туда, а меня некий светлый муж взял за руку и говорит: пойдем, Иваша, я покажу тебе такое ли чудесное! Тут я проснулся, и муж исчез.
Морозова упала перед ним на колени.
— Сын мой, Ивашечка, отчего мне такие сны не снятся?
— Потому душа у него ангельская! — наставительно сказала Меланья.
Морозова обнимала сына и не знала, как ласкать его, а Евдокия смотрела на него и говорила:
— Боже мой, Боже мой! Да как же мне не идти по следу твоему, сестрица! У тебя рай тут, боголепие, покой и тишина! О, не надо мне этих царских да боярских утех. Срам на миру!
Морозова кивнула ей головою и, не поднимаясь с пола, сказала:
— Близится час судный, сестрица! И там разберут, кто праведный, кто виновный. Недолго владычество антихриста. Пожди, протрубит труба ангельская, и все содрогнутся! Знаменья Господни о том свидетельствуют, а им все гусельки да сопели!…
В трапезную вошел Терентий. Он истово помолился на иконы и потом поклонился всем.
Теперь у Морозовой он был свой человек. Дня не проходило, чтобы он не побывал у нее, принося с собою, как и Урусова, дворцовые новости. День он считал бы не в день, если бы не повидал боярыни, не послушал бы ее пылких речей, обличений, не отдохнул бы у нее душою.
— Всякому свой крест положен, — говорила ему боярыня, — тебе при царе быть надо, и ты не беги. В миру-то, поди, еще больше искуса. Бес-то тебя и так, и этак пытает, а ты борись!… Ну, что жена твоя?
Терентий угрюмо махнул рукою.
Да, коли была бы промеж них любовь, может, он и уговорил бы ее, а теперь она его и не слушает, да и ему-то мерзко. Белится, румянится, что гроб повапленный[74].
Действительно, с женой он разошелся.
Она словно примирилась со своей горькой участью и что ни день ездила на верх, в царские терема. Там, сойдясь с царевнами, она без устали жаловалась на свою горькую долю, на свое соломенное вдовство.
Вскорости после размолвки с мужем приглянулся ей царский постельничий, Троекуров, сын боярина; перемигнулась она с ним раза два в царских сенях, а там, глядь, не побоялся он ни тына высокого, ни собак дворовых — и очутился в княжеском саду.
С той поры княгиня Дарья Васильевна и совсем мужа в покое оставила, не переставая всюду на него жаловаться.
А Терентий ничего не видел. Он весь отдался своему настроению, страстной натурой своей готовый сделаться фанатиком. Душа его чуяла, что скоро наступит роковой момент, и он трепетал в ожидании резкого перелома.
Любимая им когда-то Морозова, боготворимая теперь сподвижница — с одной стороны, а с другой — царь, обойденный Матвеевым и его племянницей, царь, разрешивший и потехи, и скоморохов, и машкеры, царь-никонианец, антихрист…
И Терентий трепетал.
Каждый день его наблюдательному уму являлись новые факты, свидетельствующие о близости катастрофы. Царь окружил себя потешниками да скоморохами, царь невесте своей позволил без покрывала ходить, царь все веселится, а речей наставительных уже не терпит, богоспасительных бесед не ведет.
Иосиф патриарх, что скоморох, во всем ему угождает.
Клир весь с этим хитрым патриархом наговаривают царю на Морозову, на ее имение зубы точат, а царь того не видит и преклоняет к ним свое ухо.
Недавно сумрачный такой при всех боярах сказал:
— Не бабьего ума дело о решениях соборных судить! Слышь, наша боярыня Федосья Прокофьевна вслух хулит и нас, и патриархов! Укоротиться бы ей надобно!
Сжалось сердце Терентия при этих словах и почувствовал он в них как бы раскаты приближающейся грозы.
«С тобою вместе на муку пойду!»— думал он, умиляясь при мысли о боярыне.
Князь Теряев сумрачно качал головою, глядя на сына, и однажды сказал ему:
— Не сносить тебе, Тереха, здесь своей головы! Есть у нас вотчина под Саратовом. Я царю скажу. Он тебя туда на воеводство посадит. Уезжай!…
— Не могу, батюшка, — твердо ответил ему Терентий, — мое место тут, и дело мое от Бога!
Князь вздохнул и только покачал головою. «Что-то будет? — думал он. — Распалит царя глупостью своею. Эх, хоть бы опала мимо нас прошла!…»
V СВАДЬБА
Царь выбрал окончательно Наталью Кирилловну Нарышкину, но страх новизны был настолько велик, силы Милославских столь значительны, что только через два года царь мог назначить венчание. Все это время Наталья Кирилловна сидела на верху, каждодневно опасаясь за свою жизнь. Царь был угрюм и мрачен. В царских теремах без перерыву шли толки и пересуды, а в застенках пытки и казни.
Старая партия видела в лице Матвеева и Нарышкиной новую силу, которая перевернет их обычный строй. Многие с неохотою приняли новшества Никона, а тут уже шла прямая иноземщина…
— Слышь, и орган, и музыка, и комедийные представления! Сама невеста без покрывала ходит, и словно бы в ней никакого стыда нет!…
Но царь крепко любил Артамона Сергеевича, успел навидаться этой иноземщины, и новая жизнь манила его своими прелестями.
Эти Милославские, Урусовы, оставшийся в живых Морозов казались ему каким-то черными воронами и столь изрядно надоели, что он готов был кончить с ними одним ударом.
По дворцу закипела работа. И в обыкновенной жизни обряд венчания обставлялся по возможности пышно; при дворце же, да еще в царствование Алексея Михайловича, готовились торжества неописуемые. Государь сам следил за устроением торжества. Кравчие, постельничие, боярские и дворянские дети метались как угорелые из конца в конец Москвы. Готовилось народное угощение, готовились забавы и игрища.
Было видно, что царь хочет отпраздновать свою свадьбу с полным весельем.
Петр хлопотал едва ли не больше других, почти все время проводя с государем, в то время, как жена его, Катерина, близко сошлась с Натальей Кирилловной. За три дня до свадьбы государь, распределяя порядок шествия, сказал Петру:
— Глянь-ко, Петр, наистарше боярыни Морозовой при нашем терему никого нету. Съезди к ней, князь, и скажи, что определил я ей стоять во главе боярынь и царице титул говорить! Съезди не мешкая и с ответом назад ворочайся!
Петр поклонился и вышел. В сопровождении Кряжа он поехал на двор Морозовой. Он был заинтересован и чего-то боялся. Ворота во двор были наглухо заперты.
Кряж сошел с коня и начал греметь кольцом. Во дворе глухо залаяли собаки. Потом в калитке поднялось волоковое оконце, и выглянувший привратник спросил:
— Кто там?
— Царский гонец! — сердито ответил Кряж. — Отворяй, что ли.
— Сейчас! — ответил привратник, захлопнув окно, и скрылся.
Наступило томительное ожидание.
Кони нетерпеливо фыркали и топтались на месте. Кряж ворчал:
— Ишь, воронье гнездо! Не боярыня, слышь, а черница какая-то! Коли ты юродивый — настежь ворота, а царский посол — так от ворот поворот!…
Наконец заскрипели ворота; князь Петр въехал на широкий двор и по обычаю тотчас спешился. Когда он подошел к крыльцу, ему навстречу вышел Терентий.
Это было так неожиданно для Петра, что он даже отшатнулся.
— Терентий, ты? — воскликнул он изумленно.
— Сам видишь! — ответил Терентий и спросил: — С чем к боярыне приехал? Али опала какая?
Петр оправился и ответил:
— Самой боярыне сказать приказано. Коли ты встретил меня, так и проводи до нее. Скажи, царский посол!
Терентий усмехнулся.
— Ей это не в удивление. У нее один царь: Христос. Ну да ин пойдем!
Петр вспыхнул от презрительного тона Терентия, но сдержался и пошел следом за ним по горницам, пропитанным запахом ладана. Терентий оставил его в одной из горниц, сказав:
— Подожди здесь. Сейчас выйдет! — и скрылся за маленькой дверью.
Петр остался один и с негодованием встряхнул головою.
«Позор всему роду Теряевых! Старший брат словно келарь послушник при опальной боярыне!» Никогда не ожидал, он такого зазора. За дверью раздавался сдержанный шепот, потом отворилась дверца, и в комнату вошла Морозова. Петр взглянул на нее и невольно смутился. В ее фигуре столько было величавой простоты, в ее лице столько суровой гордости, что Петр сразу почувствовал себя ничтожным мальчиком перед нею. Однако он оправился, поклонился ей наотмашь и сказал:
74
Повапленный (церковнославянск.) — окрашенный снаружи. «Горе вам, книжницы и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты». (Евангелие от Матфея, 23.27)