— Ты будешь петь, или нет? — в хриплом голосе Оаннель уже звучал гнев, — я тоже спать хочу! Я не могу здесь целый день сидеть, тебя ждать!
— «Я желаю тебе добра» — сказала я.
— Что? — гневно переспросила Оаннель.
— Я буду петь «Я желаю тебе добра».
— Ужас-с-с, девочка, — протянула Оаннель, — ну ладно, пой. Бобби!
Бобби, робот-официант, поднял голову.
— Поставь «Я желаю тебе добра» — сказала ему Оаннель, — только мелодию, без голоса.
Робот прошёл на своих медных ногах к старинному музыкальному автомату, поковырялся в его кнопках, и из динамиков полилась заезженная до дыр мелодия. Первый такт, второй, третий… Вот сейчас сне надо будет петь. Сейчас… И я затянула:
Последнюю строчка окончилась противным кашлем. Я кашляла и кашляла, горло моё чесалось, я уверена была, что это провал. Но Оаннель сидела не шевелясь, с каменным лицом. Она смотрела на меня, и я поняла, что надо продолжать. Робот Бобби подал мне стакан воды. Отпив, я подождала, когда полностью пройдёт первый куплет, и запела:
И вдруг я чуть не расплакалась. Я столько раз слышала эту песенку, и она всегда казалась мне сентиментальной, глупой и какой-то старческой, не достойной того, чтобы её исполняли известные певицы. Но сейчас, на словах о непосильной ноше, я вдруг вспомнила Карензу, я вспомнила Бэзила, а особенно его родителей, на которых я, действительно, взвалила непосильную ношу позора. И глупая песенка вдруг расцветилась для меня новыми смыслами, я запела её, словно изливая из себя чувство вины. И Оаннель встрепенулась. Она замерла, она вся как-то вытянулась, вслушиваясь в моё пение. И даже официант Бобби перестал подметать пол. Он встал на вытяжку, глядя на меня своими окрашенными под медь глазами.
Пропела я последнюю строчку. И через несколько тактов мелодия замерла. Я стояла на сцене, я стояла в полной тишине, и меня била дрожь. Моё сердце, билось так сильно, что я испугалась, и прижала к груди руку. И в этом молчании раздались одинокие гулкие хлопки полных рук Оаннель Хелок.
– Неплохо. Неплохо, — сказала она, — а второй раз ты так спеть сумеешь?
Я утвердительно кивнула, хотя совсем не была в этом уверена.
– И как мы будем тебя называть, девочка? — спросила Оаннель.
– Алесия… Алесия Норова, — сказала я, присоединив к своему имени девичью фамилию своей матери.
– Хорошо, — кивнула мне Оаннель, — Выступать будешь завтра. А сейчас иди, выспись. Бобби, проводи Алесию Норову в её комнату.
17. Песнь.
Это было чудо. Мне дали собственную маленькую, уютную комнатку, с кроватью, столиком и зеркалом, из кухни «Оршойи» мне принесли ужин, или, вернее, уже завтрак. Я поела и, как была, в своём тесном платье, повалилась на кровать. Я сразу уснула, и спала без снов.
— Открой! Открой, девочка, ты что, всё ещё спишь? — Этот крик разбудил меня.
Я еле открыла глаза, я совершенно не понимала, где нахожусь. С удивлением я смотрела на скатерть с бахромой, на искусственный цветок в стеклянной вазе, на часы, в форме совы. Время на часах показывало восемь. И я решила, что это утро, я, вдруг вспомнив, всё, вспомнив своё прослушивание, вспомнив день перед ним, разозлилась. Зачем меня будить в такую рань? Я ведь и легла то только в шесть!
— Открой мне, Алесия, тебе скоро уже выходить на сцену! — продолжал яриться за дверью голос Оаннель Хелок.
Как на сцену? Утром?
— Но сейчас же утро!
— Да какое утро! Вечер! Скоро ночь! Через пятнадцать минут тебе петь!
И Оаннель грузно затопала прочь от моей запертой комнаты.
«Как это петь?» — поразилась я, — «прямо сейчас?» Как петь? В чём? Моё свадебное платье окончательно скатилось в дурно пахнущую несвежесть, замаскировать то, что я спала в нём, было невозможно. Плеснув себе на лицо воды, из умывальника, я пулей полетела за Оаннель.
— А в чём мне выступать? Я не могу выступать в этом платье! — я показала на себя, — оно мятое и грязное, оно рванное…
— Н-да… — протянула Оаннель, оглядывая меня, — не переживай, от нашей прошлой певички осталось парочка платьев. Правда, она была шире тебя… Но ничего, как-нибудь приноровишься. Бобби! — крикнула она, — отведи Алесию в гримерную!