Глава третья
Что она делает? Платье уже скинула. Я сам расстегнул ей молнию, но Шанталь все мешкает. Сказала, что просто хочет снять серьги. В соседней комнате раздается приглушенный шум. Потом дверь распахивается, и мои опасения оправдываются.
— Руки на голову, Филипп!
У нее в руках мой пистолет. Я знаю, что он заряжен. Следую ее совету.
— Не двигайся!
Она бочком пробирается мимо меня к кровати.
— Теперь можешь повернуться, только медленно, и держи руки на голове.
Она уже удобно уселась, откинувшись на подушки. Хотя она все еще держит пистолет обеими руками, оружие слегка трясется. Это «Токарев» ТЗЗ, русский пистолет, оружие потяжелее, чем MAC 35, который носят наши офицеры, зато во многих отношениях лучше. Я купил его у одного матроса по дороге из Индокитая.
— Я немного поразмыслила, Филипп. Нет, тебе говорить не обязательно. Я рылась там в твоих книгах.
(Книг у меня не много. Я в них не верю, да и ради удовольствия ничего не читаю. Больше дюжины своих книг у меня в жизни не бывало. В той комнате у меня стоят три словаря (французский, арабский и вьетнамский), «Капитал» и «Экономико-философские рукописи» Маркса, «Идеи председателя Мао», «Избранные труды» Хо Ши Мина и «Черная кожа, белые маски» Фанона — ах да, еще «Психология убеждения» Пельтье.)
— Ты логичный предатель. То есть, если рассуждать логически, предателем среди нас должен оказаться ты. Все эти рассуждения насчет того, что «надо знать образ мыслей противника», — сплошной блеф. Ты — внутренний противник. — Раскрасневшаяся Шанталь упивается победой. — Я изучала твое досье. В нем слишком много путаницы и незамеченных подтасовок. Ты и есть тот, кого я искала. Теперь медленно опусти руки и сними брюки, только медленно.
И вновь я следую ее совету.
— Как ты намерена со мной поступить?
— Теперь пиджак. Медленно.
С пиджаком мне якобы пришлось повозиться, но, едва выпутавшись из рукавов, я тотчас швыряю его на голову Шанталь и прыгаю вслед за ним на кровать. Набросившись на Шанталь, я пытаюсь завладеть пистолетом. Чтобы он не достался мне, она бросает его на пол. Мы оба скатываемся с кровати, и начинается отчаянная схватка из-за оружия. Победителем выхожу я. Шанталь, задыхаясь, хихикает, но, увидев, что пистолет у меня, тут же приходит в себя. Заполучив оружие, я сразу свирепею. Все время, пока мы предаемся любовным утехам, я целюсь ей в башку. Руки устают, но мои усилия не пропадают даром.
— Это было грандиозно! Надо еще разок попробовать.
— Второй раз вряд ли получится.
На продавленном матрасе образовалось море пота и прочих жидкостей, и мы с Шанталь лежим в нем рядышком, точно хорошо смазанные детали оружия в машинном масле.
— Я знала, что ты держишь пистолет в одном из ящиков, — и вспомнила слова одного писателя, детективы которого когда-то читала: «Если не знаете, как быть дальше, пускай кто-нибудь войдет в комнату с пистолетом в руке».
Шанталь отнюдь не верна мне. Она страшно любит флиртовать и заводить интрижки. Спали мы с ней всего раз пять или шесть. Не спроси я при нашей первой встрече о ее любимых цветах, она, вероятно, даже не обратила бы на меня внимания. Оказалось, что это белые гардении. Потом, зайдя ко мне, она обнаружила, что дверь спальни открыта, а вся кровать устлана белыми гардениями. Мы неуклюже предались любви, то и дело ворочаясь на смятых стеблях. Во второй раз сюрприз преподнесла Шанталь. Она принесла пастуший бич, который одолжила на своей ферме у одного из управляющих. После этого потолок был испещрен отметинами, происхождение которых нелегко было объяснить гостям, а мы с ней неделю не ходили купаться. Все это было в Алжире. Ныне же, приехав ко мне в Форт-Тибериас, она толкует о том, чтобы основать клуб «любви до горба».
Я невпопад объяснил, что данный сектор Сахары отнюдь не так хорошо защищен от любопытных глаз, как может показаться. Над пустыней целыми днями кружат самолеты-корректировщики «Пайпер каб», высматривающие бойцов ФНО, пытающихся просочиться к нам в тыл южнее линии Мориса. Кроме того, здесь попадаются мусульмане из вспомогательных войск, бедуины, а иногда — и сумевшие проникнуть сюда бойцы Национально-освободительной армии. Короче, уединиться ради любовных утех верхом на верблюде не так-то просто.
— Да брось ты! Я просто пошутила.
В мою комнату в форте она пришла впервые. Нашу связь мы тщательно скрываем, ибо, по мнению Шанталь, если никто не догадается о наших близких отношениях, мы будем оказывать большее влияние на комиссию по безопасности. Лучше, если во время дискуссий наши голоса будут восприниматься независимыми друг от друга.
Ее согласие прийти сегодня на свидание меня немало удивило, ведь в Форт-Тибериасе она уже начала флиртовать с другими офицерами, и на совещаниях комиссии мы теперь и вправду говорим двумя независимыми голосами. На этих совещаниях Шанталь все чаще критикует методы моей работы и ее неутешительные результаты. Слишком много документов, слишком много кропотливого труда, и никто, кроме меня, не может в этих документах разобраться.
Некоторое время мы молча лежим на кровати, смотрим на медленно вращающийся под потолком огромный вентилятор и пьем из горлышка мартини. Потом Шанталь заводит речь о первом — ныне втором — пункте завтрашней повестки дня (о новом первом пункте ни она, ни полковник наверняка не скажут ни слова). Откинувшись на подушки, я пристально разглядываю говорящую и размышляющую Шанталь. Она отличается той красотой, что, согласно моей личной классификации — возможно, неточной, — называется фашистской. На свете много молодых американок, похожих на Шанталь, — крепкие зубы, волевой подбородок, крупные черты лица, большая грудь кормилицы, оздоровительная диета, самоуверенность, основанная на родительской любви и хорошем заработке.
Я пытаюсь снова притянуть ее к себе, но она продолжает разглагольствовать о повестке дня треклятого совещания по безопасности. Вопрос о возможном существовании предателя внес в повестку дня именно я, и именно я убедительно доказывал полковнику, что ни один из офицеров, даже самых старших — особенно самых старших — по званию, не может быть вне подозрений. Экстравагантность полковника Жуанвиля граничит с безумием: его не возмутил даже мой намек на то, что благодаря своим странным идеям он входит в круг подозреваемых. Капитан Кольбетранц — один из тех немногих, что прошли путь от рядовых до офицеров, — будучи эмигрантом из Восточной Германии, вполне может оказаться советским шпионом. Капитан Делавин — интеллектуал. Одному Богу известно, что на уме у тех, кто читает «Монд». Капитан Ивто — офицер чрезмерно деликатный, типичный консерватор. Не исключено, что втайне он категорически против испытания ядерной бомбы, которое вскоре должно быть проведено в Реггане, и против новой деголлевской «ударной силы». Майор Лакан — это уже тень человека. Свою душу он оставил в Дьен-Бьен-Фу. Достаточно бегло просмотреть список вероятных подозреваемых, чтобы понять, почему Франция проиграет эту войну.
— Ты меня подозреваешь, да? — спрашивает Шанталь.
— Нет, моя подозрительность имеет пределы.
Однако своему ответу я заботливо придаю едва заметную нотку неуверенности, ибо постоянно стараюсь слегка выводить Шанталь из равновесия. А если она меня попросту дурачит, то, по правде сказать, на данном этапе вскружить мне голову ей пока не удалось. Присущий мне склад ума позволяет придерживаться двух мнений — обо всем. Я вижу, что Шанталь — дивное создание, но, любуясь ее телом, одновременно нахожу, что оно вызывает у меня отвращение. Большие груди, жирок на бедрах, чрезмерная полнота, большие глаза, которые можно было бы принять за медуз, отделись они вдруг от тщательно намазанного лица, запахи — привлекательные и отталкивающие. Я повидал так много плоти в иных условиях — умерщвленной электрическим током, обуглившейся, утопленной, расчлененной и дурно пахнущей, — что мое отношение ко всякому человеческому телу не может не быть двойственным. Должно быть, это характерно для всех, кто служит в Алжире.
В отношении темперамента и политических взглядов между мною и Шанталь тоже огромная пропасть. Здесь достаточно отметить, что политические воззрения Шанталь соответствуют «политике лопаток». Так она сама мне их охарактеризовала. Дрожь, которая пробегает между лопатками вверх по спине, вызывает покалывание в затылке и доводит ее до слез, — эта дрожь и определяет ее политические убеждения. Политическая дрожь возникает редко и неожиданно, однако ее внешние проявления крайне важны. Пение марсельезы в ночном клубе, спаги,[2] легким галопом скачущие на параде, чудом выживший ребенок, которого извлекли из-под обломков после взрыва, устроенного террористами из ФНО, — и тому подобное. Мои суждения о политике более логичны.