39. Еще стоит отметить, что ложь пытается выдать себя за правду и в художественном рассказе, хотя, в отличие от реальности, здесь она выставлена напоказ. Неубедительный художественный рассказ выставляет свое «плохо» (ложно) на всеобщее обозрение, хотя и он, конечно, тоже пытается выдать себя за нечто убедительное, но рассказчик в таком случае словно бы говорит, что у него в книге лежит сумка, раскрыв при этом сумку, в которой никакой книги нет. И однако, очень многие все равно принимают ложь за правду и называют неубедительные рассказы убедительными; тут уж ничего не поделаешь. Можно сказать — о вкусах не спорят, но скорее не стоит спорить о том, что у многих никакого вкуса нет (и, конечно, ни у кого нет безупречного вкуса).
40. Итак, мы установили, что невероятные суждения (то есть суждения, ложные уже по своей форме) непригодны к тому, чтобы использовать их в рассказе о реальности — они не могут оцениваться ни как неправдоподобные, ни как ложные — они сразу же выводят нас за границы реальности… но опять-таки не за границы реальности книжной. Невероятные суждения, как нам уже должно быть понятно, становятся основой для сказочной фактичности. Невероятно, но факт. Если кто-то полетел в реальности, то как бы ему не приземлиться в психушке, а если кто-то полетел в сказке, то это самое нормальное дело [7]. Однако, как и в случае с неправдоподобной фактичностью, здесь можно задаться вопросом — как возможна невероятная фактичность? И тут этот вопрос даже еще более уместен — как может быть фактом то, чего быть никак не может? Но на этот вопрос будет точно таким же, как и в случае с неправдоподобной фактичностью. В книжной реальности невероятные суждения играют примерно ту же роль по отношению к вероятному, которую неправдоподобные суждения играют по отношению к правдоподобным (в границах вероятного). Они не похожи на правду, но это не мешает им составлять основу фактичности — в силу доверия к словам писателя. Но если что-то неправдоподобное может считаться чем-то реально происходящим (в книге), то почему бы не происходить и невероятным вещам?
41. Начав доверять читаемым словам (воспринимать их как художественную реальность), мы, переходя к сказкам, просто доводим это доверие до логического конца. Художественный текст в целом есть пространство априорного доверия к словам писателя. Открывая художественную книгу, читатель, в принципе, готов поверить во все что угодно (еще до того, как он начинает читать — почему я и говорю об априорном доверии). Поэтому, переходя от правдоподобия к неправдоподобию, а потом и от неправдоподобия к невероятному, мы не переходим от истины ко лжи — истина и ложь, как мы помним, заняли у нас другие места. Нет, когда человек у нас вдруг взлетает на метле, а то и без всякой метлы — то, хотя это и совершенно невероятно и, тем не менее — это факт, просто потому что писатель утверждает это. Да, рассказ явно перестал быть реалистическим, мы явно оказались в каком-то другом литературном измерении, и вместе с тем, мы уже готовы воспринимать эту новую — сначала неправдоподобную, а потом и невероятную — фактичность нового литературного измерения — к этому нас подготовила выдуманная фактичность реалистической литературы. Поверить в реальность слов проще всего при обращении к реалистическому тексту, но, поверив в эту реальность, мы оказываемся все более и более «верующими».
7
В этом смысле любопытно то, что и правдоподобие может быть «непригодно к использованию» - в сказке. Оно просто неуместно. Мы не можем представить себе Хозяина Засумок, размышляющего о своем хозяйстве в духе Константина Левина или всякого прочего правдоподобного хозяйственника. Это будет странно, нелепо, неубедительно, хотя и в высшей степени правдоподобно.
«Вошел приказчик и сказал, что все, слава Богу, благополучно, но сообщил, что греча в новой сушилке подгорела. Известие это раздражило Левина. Новая сушилка была выстроена и частью придумана Левиным. Приказчик был всегда против этой сушилки и теперь со скрытым торжеством объявлял, что греча подгорела. Левин же был твердо убежден, что если она подгорела, то потому только, что не были приняты те меры, о которых он сотни раз приказывал».
(Л. Н. Толстой. «Анна Каренина». Ч.1. XXVI.).
Сколько ни стараюсь, все не могу представить себе такого приказчика, зашедшего к Бильбо Бэггинсу.