Достижения осетинской прозы изначально коренятся в плодотворности ее основных идейных тенденций и нравственных исканий, уже в творчестве зачинателей национальной литературы сложившихся в реалистические традиции. В русле этих традиций историческая правда материализовалась в правде художественной, укреплялись связи с современностью, новое в жизни и новаторское в литературе образовывали гармоничный сплав идей и образов. Разумеется, не все произведения осетинской прозы могут быть удостоены знака качества. Одно несомненно: она одухотворена жаждой глубины и совершенства. А это надежный залог ее успешного развития.
Когда, две недели тому назад, я подъезжал к аулу, куда мы переселились только недавно, на меня нашло уныние. Это чувство было вызвано мрачным, непривлекательным видом аула. Смотря на него, я невольно вспомнил с удовольствием прежний наш аул, в котором провел столько отрадных дней. Вспомнил ближайший лес, куда уходил я за орехами, речку, где купался я часто, мельницы, под которыми мне неоднократно приходилось лазить за рыбою; вспомнил те вишневые и грушевые деревья, которые росли в маленьком нашем саду, прилегавшем к нашей сакле.
Ничего подобного не замечал я в новом нашем ауле. Я не видел в нем также и того довольства, которое заметно в аулах по дороге от Владикавказа. Проезжая через них, я видел большие гумна, наполненные огромными скирдами пшеницы; видел на речке множество мельниц, весьма порядочных; видел дома европейской постройки, покрытые черепицей, и маленькие, аккуратно содержимые садики перед этими домами. Словом, видно было по всему, что там жители стараются обставить свою жизнь по возможности лучше, удобнее.
А тут представились только жалкие сакли, мрачно глядевшие своими одиночными окнами из-под соломенных крыш. Сколько я ни старался, не мог увидеть ни одного деревца — и увы! — ни одного гумна со скирдами, как в соседних аулах.
Когда я въехал уже в аул, мне стало еще грустнее, потому что ближе присмотрелся к саклям, лепившимся по обеим сторонам улицы. Сакли почти все были плетневые, вымазанные или глиною, или же коровьим пометом. Мне казалось, смотря на них, что если подует порядочный ветер, то он разнесет их по полю со всем домашним скарбом.
Улица, по которой я ехал, была пуста, и, казалось, весь аул вымер. Только несколько дворняжек, растянувшись посреди улицы, грелись на солнце. Увидев мое приближение, они кинулись мне навстречу, причем одна из них вцепилась в хвост моей лошаденки и вырвала клок волос.
Два маленьких мальчика, а может быть, девочек — не могу утвердительно сказать, потому что костюм их был неопределенный — копались в лужице, образовавшейся от вчерашнего дождя. Они усердно лепили горки из грязи, но, увидев мое приближение, бросились бежать, оставив свое занятие, и очутились в ближайшем дворе. Куры с цыплятами в чем-то копались, да прошла с кувшином какая-то женщина, — вот и все встречи при въезде моем на новое местожительство.
Наконец, по указанию одного мальчика, я достиг нашего двора. Двор этот мало отличался от соседних дворов, по величине и по конструкции; две сакли, из которых одна о двух помещениях: одно называется «уат», а другое «тавдганан». В уате, как это и всегда бывает, помещаются женщины; тут же на нарах вдоль стены возвышается один на другом тюфяки, затем, выше, одеяла и, наконец, все это завершается подушками. Вдоль стены противоположной двери всегда во всяком уате красуется «синтаг» (огромная койка, которая заменяет также и диван); за синтагом на нарах вдоль стены расставлены сундуки по порядку своих размеров. На стене же этого помещения часто висят доспехи хозяина, как, например, ружье, шашка, пистолет.
Назначение всякого тавдганана то, чтобы это помещение, которое всегда прилегает к уату, согревало зимою семью от холода, для чего в тавдгананах всегда устроена печка или огромный камин. Тавдганан не нововведение между осетинами: он с давних пор между ними распространен. Летом тавдганан служит складочным местом всякого домашнего скарба, и в эту пору года живут в нем редко. Но за неимением другого помещения, более удобного, я поселился в тавдганане, причем, вместо мебели окружают меня всякого рода кадки и другие принадлежности домашнего обихода.
Необходимая пристройка всякого осетинского жилья есть «хадзар». Хадзар служит с одной стороны кухней, с другой — помещением работников у узденей. Что же касается до хадзаров у чернолюдья («сау адам»), то они служат помещением всей семьи в продолжение дня. К хадзару нашему лепится плетневый курятник, в котором живет два десятка кур, надоедающих мне своим кудахтаньем. За курятником тянется навес для арб («ордондон», что в переводе значит место для арб). Кунацкой у нас не оказывается, между тем как кунацкая составляет также почти необходимую пристройку всякого порядочного двора. И все это окружено плетневой низенькой огорожей. А другие и того не имеют. Вон, например, напротив нас живет Кази, так он со всею семьею помещается в одной маленькой плетневой сакле. У него нет стойла и даже курятника, как у других, и одинокая сакля его торчит почти посреди улицы без всякой огорожи…
Скука… Невыносимая скука. Первые полторы недели еще кое-как прошли, но теперь нет возможности совладать со скукою… Никто не посещает меня, да и сам я никого уже не посещаю: со всеми родными и знакомыми уже повидался неоднократно. В первые дни моего приезда время проходило еще сносно. Придут несколько женщин-родственниц поздравить меня с приездом. Первым долгом они обнимали меня троекратно, приговаривая:
— О мое солнышко! Мой ясный день, как ты вырос! Какой ты большой стал!
Потом желали мне быть иналаром (генералом) или офицером. У нас, в особенности женщины, никак не могут допустить, чтобы, учась у русских в школе, не «получить офицера».
— А какой ты мне сделаешь подарок, когда сделаешься офицером? — обыкновенно спрашивает посетительница. — Уж ты мне привези башмаки, чтобы я носила их в знак памяти, или же привези мне платок шелковый; а вот моему маленькому Бибо сапожки.
— Хорошо, хорошо, — говорю я обыкновенно на это.
— Да не забывай нас, когда сделаешься офицером, — добавляет она, — а то вот сколько наших в России пропало, как только получили офицера. Позабыли даже своих родных и не помогают им!
И на этом я их утешаю. Потом, поболтав между собою об аульных новостях, до которых, скажу мимоходом, наши женщины большие охотницы, они расходятся по домам. Или же, если женщин нет, придет какой-нибудь мужчина и поздоровается, взявши за руку, но никогда не обнимается, как женщины. Станет он расспрашивать таким же точно образом и прежде всего, конечно, спросит:
— Скоро ли будешь офицером?
— Скоро, — отвечаю я на это.
— Это хорошо, — говорит он, — Только не забывай своих, — добавит он и также сошлется на тех офицеров из наших, которые, по его выражению, «улупа харынц» (то есть прокучивают свое жалованье) и пренебрегают своими.
Попросит и он себе подарочка. Обыкновенно, если посетитель старик, то уже я заранее знаю, что он попросит трубку, оправленную серебром; если молодой — попросит или кинжал серебряный, или же «газыри» серебряные. Пообещаешь им, и они разойдутся, довольные мною.
Таким образом благодаря посетителям и посетительницам, проходила моя монотонная аульная жизнь. Но теперь, так как никто уже не стал посещать меня, то и скука вполне овладела мною. Напрасно я принимаюсь за чтение — не помогает. Единственные гости, которые еще посещают по временам мою обитель, — это телята; во время жары, спасаясь от оводов и комаров, они вбегают с шумом в раскрытые двери моего тавдганана и нарушают тишину моей отшельнической жизни…
Проснувшись, я взглянул в окно. Прежде всего в глаза мне кинулся наш аульный холм [3] — этот холм у меня как бельмо на глазу, на котором толпа мужчин о чем-то шумно разговаривала. На вопрос мой, что за сборище, брат мне сказал, что то собрались старшины и судьи, так как нынче день заседания. Я вспомнил, что в аулах теперь правильные судебные заседания.
3