Нанося без передышки безжалостные удары кулаками и ногами, Шимон продолжал наступать на своего подопечного, заставляя его отступать.
Крестник контратаковал, рассекая воздух мечом, но зелот ловко уворачивался от каждого удара, как хищный зверь. Давид пытался нащупать слабое место своего противника, пока очередным его приемом не был обезоружен.
Его сика упала на землю.
– Используй то оружие, каким наградил тебя Господь, – посоветовал ему Шимон.
Мальчик наклонился, чтобы взять горстку песка и потереть его между ладонями. Учитель и ученик смерили друг друга взглядами и осмотрелись, оценивая свое положение. Неожиданно Давид кинулся на крестного. Они стали наносить друг другу удары ногами и кулаками столь быстро, что трудно было разобрать, кто берет верх. Юноша чуть было не упал, но, отскочив, сохранил равновесие. Бросаясь головой вперед, под руку своему наставнику, он нанес ему удар в живот со всей силы.
От этого удара зелот сложился вдвое и упал на колени. Этим тут же воспользовался Давид. Чтобы полностью нейтрализовать противника, он накинулся на него сзади и стал душить. Не ожидавший такого напора Шимон напрасно пытался высвободиться.
– Забери меня с собой в Иерусалим, – попросил мальчик, не отпуская его.
– Ты будешь потом жалеть об этом, Давид, – сквозь зубы процедил Шимон, с трудом дыша.
– Мать отпустит меня, если ты ее об этом попросишь. Я хочу увидеть Святой город во время Пасхи!
Воспользовавшись тем, что его крестник отвлекся, Шимон перебросил его через себя и уложил на землю, затем, немного отдышавшись, сказал:
– Ты его уже видел, Давид.
– Тогда я был слишком маленьким.
– Я тебе уже сотни раз рассказывал о Пасхе, с тех пор ничего не изменилось, ты же знаешь.
– Я хочу все увидеть сам, – настаивал юноша. – Я готов познакомиться с миром.
– Может быть. Но мир еще не готов познакомиться с тобой.
– Мне уже четырнадцать лет, дядя! – возразил, поднимаясь, Давид. – Я почти мужчина! Ты научил меня драться, и теперь я никого не боюсь. Я хочу примкнуть к зелотам.
Он давно уже вынашивал эту мысль. И Шимон, испытывающий к нему отцовские чувства, считал, что и он частично в ответе за это.
– Тебе не захочется жить такой жизнью, поверь мне. Зелоты ни с чем не связаны, у них нет ни семьи, ни друзей…
– А у меня много друзей? – не дал ему договорить Давид. – А что касается семьи…
За этой фразой последовала горькая улыбка.
– Мать редко бывает на ферме, а отец…
Он пожал плечами, комок, образовавшийся в горле, не дал ему договорить. Шимон понял это и отвел взгляд, растроганный воспоминанием о своем брате.
– Я готов к этому, дядя, – не унимался Давид со слезами ненависти в глазах. – И ты это знаешь.
– Я знаю, прежде всего, мой мальчик, что истинный патриот стремится не отомстить, а освободить свою страну. И если при этом он может умереть, значит, так тому и быть.
– Мой отец не боялся смерти, и я тоже не боюсь.
В это мгновение Шимон заметил всадника, показавшегося на одной из позолоченных вершин Моава[3]. С такого расстояния было трудно его рассмотреть, но было ясно, что это римлянин, и этого было достаточно, чтобы возбудить подозрение.
– Легионер, – сообщил зелот. – Возможно, разведчик. Иди спрячься.
Давид заполз за верблюдов, груженных бурдюками с водой, которую они набрали в колодце. Животные вскрикивали, когда он проползал у них между ног. Мальчик взял короткий лук, висевший на одном из седел, и приладил стрелу. Тем временем Шимон поднял меч, который выронил его ученик, и спрятал за спину.
Незнакомец медленно приближался, освещенный лучами заходящего солнца. Его лошадь брела, опустив голову, и казалось, она вот-вот рухнет от изнеможения.
Давид прицелился в римлянина. Он прищурился, пытаясь целиться прямо в лицо. Как только силуэт всадника станет четким, стрела сможет долететь до него.
– Добрый вечер, друг мой, – поздоровался Шимон, вглядываясь в незнакомца.
Не спешиваясь, всадник ответил ему кивком. Зелот внимательно разглядывал его. Перед ним был мужчина лет сорока пяти, ростом под два метра. Своим телосложением он напоминал гладиатора, многочисленные шрамы на теле говорили о том, насколько храбрыми были противники, которых он победил. Нос ему, вероятно, перебили в драке, а загорелое лицо, казалось, было выточено скульптором. Бритая голова только подтверждала эти догадки, однако больше всего бросались в глаза его скулы лилового цвета.